Метамодернизм. Будущее теории [Джейсон Ānanda Джозефсон Шторм] (fb2) читать онлайн

Если подходить к этому вопросу иначе, то, если слова подобны сети, которой ловят рыбу, это означает, что нужно не забывать о сети (потому что в этом случае рыба ускользнет) или, что еще хуже, принимать ее за рыбу, а смотреть под сеть. Позвольте мне взять пример из математики. В математике нередко вводят категорию, утверждая набор классов эквивалентности. В результате получается новая система. Например, если вы утверждаете эквивалентность 12 и 0, то получаете часы. 17 теперь соответствует 5 и так далее. Если вы сделаете обратный вывод и отмените эквивалентность часов, то внезапно получите обратно целое. 17 теперь автономно, больше не равно 5 и ближе к 16. Обозначение чего-либо как члена определенного социального рода приводит к появлению классов эквивалентности. Таким образом, обратный процесс должен привести к взрыву разнообразия. Вместо того чтобы привести к усложнению или переходу к абстракции, он должен позволить нам определить мир различий, который ранее предполагаемое единство пыталось поглотить или, по крайней мере, частично замаскировать.

В-четвертых, этот рассказ о социальных видах также должен предполагать повторное связывание или смещение категорий. Целенаправленный анализ "фэндома Стар Трека как религии" мог бы стать достойным проектом. Но он должен будет не просто отметить свойства, общие для треккеров и, скажем, южных баптистов; скорее, он должен быть в состоянии определить тот же набор базовых процессов закрепления, которые служат для создания этих общих групп власти. Она должна сказать нам, почему они похожи, а не просто предположить, что они принадлежат к категории "религия" на основании их общих свойств. Вероятно, у нас нет слова для обозначения социального типа, который включает в себя как общие силы между треккерами и южными баптистами, так и причинные процессы.

Но в определенном масштабе анализа такой вид может существовать, и объяснение причинно-следственных механизмов, которые его порождают, было бы ценной работой.

Наконец, и это самое главное, я должен подчеркнуть, что деконструктивные методы также требуют полного знания того, как был сконструирован рассматриваемый социальный тип. Иногда, узнав, как социальный тип был сконструирован таким образом, изменить его становится не легче, а труднее. Это может пугать, но проекты справедливости не продвигаются за счет самообмана. Для борьбы с античернотой в Америке требуется полное знание различных процессов закрепления (механизмов принуждения, ролевого наполнения, экологических потребностей), которые работают над созданием "расы" как социального типа в нашем современном мире.

Напомним: отныне каждый термин социального рода следует читать как заключенный в кавычки (включая, конечно, и мое использование "социального" в социальном роде). Ученые не должны просто перенимать термины своего метаязыка из языка объекта исследования своей культуры и ожидать, что эти термины будут функционировать без остатка. Бывают случаи, когда необходимо применить де-реифицирующее джиу-джитсу, о котором говорилось в главе 2. Иногда нам нужно разрушить социальные типы, которые, как мы считаем, заключают нас в тюрьму. Даже чтобы понять социальные типы, нам часто нужно начать с их детонации - довести их до предела, вывести на поверхность нестабильные антиномии, а затем заставить нашу концепцию социального типа взорваться во вспышке новых возможностей, открывающих то, что она до этого скрывала. Мы остаемся с тем, что осталось.

Но снос - это не единственная работа, которую мы можем захотеть сделать. Обязательно нужно реконструировать социальные виды. Реконструкция социальных видов может быть эмпирической, поскольку предстоит проделать большую работу по выявлению властных кластеров конкретных социальных видов. Теория социальных видов, представленная в этой главе, по-новому направляет наше внимание на социальные виды. Нам нужно больше работы, которая переводит исследования видов в кластеры свойств, выясняет, какие процессы закрепляют эти кластеры, и так далее.

Но реконструкция социальных видов может быть и нормативной (например, утверждение, что мы должны использовать термин "философия" для обозначения устных традиций ганских мудрецов Акана). Прогресс как в естественных, так и в гуманитарных дисциплинах достигается путем "концептуальной инженерии" или изменения использования терминов. Хотя на практике эти аргументы часто говорят о том, что они проясняют, что "на самом деле" означает тот или иной термин, я считаю (по причинам, которые я более подробно сформулирую в главе 7), что нормативные аргументы более понятны, когда они эксплицированы как таковые. Лингвистическая пропаганда будет работать только в той мере, в какой мы способны внедрить конкретные механизмы закрепления, которые вызывают новые свойства, о которых мы хотим узнать (например, институциональные ресурсы), которые производят новые свойства, о которых мы хотим узнать.

Но на следующей паре страниц мы рассмотрим еще одно следствие теории, которую я здесь излагаю: а именно, что она предлагает новый подход к сравнению.

Я считаю, что эта теория социальных видов решает проблему сравнения, которая не дает покоя религиоведению и многим другим гуманитарным наукам. Следуя за Аристотелем, многие философы утверждали, что наблюдаемое сходство само по себе не дает объяснения - по сути, наблюдение "что какая-то вещь такая-то" не говорит нам "почему она такая-то", и, не имея этого "почему", мы ограничены в том, какие обобщения или знания мы можем создать о предмете. Проект, который сводится к утверждению, что все "красные" вещи - "красные", не вносит много знаний. Сходство без глубинной причины - не более чем аналогия.

Отказываясь от сравнения, ученые часто утверждали, что проблема заключается в том, что "вопрос различий был практически забыт". Эта критика сравнения - когда ее присовокупляют к ценной в других отношениях концепции ориентализма Эдварда Саида - иногда усиливается до утверждения, что Азия (или, чаще всего, Ближний Восток) настолько радикально отличается, что ее нельзя описать с помощью терминов или понятий, взятых из европейских языков. Но, несмотря на то, что эта линия аргументации претендует на антиориентализм, по сути, она представляет собой неоориенталистский образ изначально непонятного и "загадочного Востока", который Саид осудил бы. Итак, к словам сторонников различий я мог бы добавить замечание о том, что различие не более значимо, чем сходство. Каждая вещь также отличается от любой другой в каком-то отношении. Например, я уже другой человек, чем был сегодня утром, потому что я подстриг волосы и, услышав "가 라사대" BewhY, изменил свое отношение к его музыке. Так что нет особых причин фетишизировать ни сходства, ни различия.

Сравнение может быть познавательным, когда оно делает знакомое странным или незнакомое понятным, но большинство сравнительных исследований мало что говорит нам о самой промежуточной категории сравнения. Например, сходство между ритуалами синто и хауденосауни не означает, что они оба являются примерами одного и того же типа религии (предположительно "анимизма"), и сравнение их верований или практик не объясняет значение "анимизма". Сравнение может дать информацию о любом из сравниваемых предметов, но не о категории, которая часто предполагается в качестве оси сравнения. Более того, как я заметил в главе 2, сходство – это само по себе тривиально и зависит от задачи. Поэтому польза от такого сравнения сама по себе будет ограниченной.

Но теперь мы знаем, что прослеживание сходства кластеров энергии, которые разделяют один и тот же процесс закрепления, может подсказать вам, когда обобщения будут уместны. Чем лучше мы понимаем причинно-следственные процессы, которые склеивают свойства, тем лучше мы сможем предсказать, где эти свойства сохранятся, а где будут исключения. Таким образом, хотя кажущееся сходство или различие может быть хорошей отправной точкой для исследования, чтобы подняться до уровня объяснения, необходимо сначала указать, что причинные, связующие процессы, которые привели к появлению видов, являются общими; на этой основе мы можем перейти к анализу их сходства. Именно это я и пытался сделать для социальных видов.

Заметив, что социальные виды лучше всего понимать как переплетенные сложные процессы с неоднозначными границами и значительной дисперсией как во времени, так и в пространстве, мы можем представить их в математических терминах как высокоэнтропийные объекты или объекты с высокой степенью сложности. Социальные виды также можно описать как обладающие высокой хаусдорфовой размерностью, подобно фракталам. Действительно, большинство объектов в сложных системах имеют высокую размерность, поскольку на них воздействует множество систем. Соответственно, можно утверждать, как это делал Ф.А. Хайек, что слишком простая попытка описать сложное явление почти обязательно окажется ложной. Как же изучать чрезвычайно сложные вещи?

Если современные работы по теории сложности верны, то ответ можно найти, определив локально когерентные структуры внутри этой системы, сделав приблизительно верные утверждения в разных масштабах или определив освобождающую воздействующую систему. Поясним последний момент: даже если на объект исследования воздействуют несколько систем, для любой конкретной цели они могут быть фактически частью только одной системы. Например, такое слово, как "шина", может быть частью целого ряда различных смысловых систем (оно может обозначать чувство усталости, потерю интереса, определенную часть автомобиля и так далее). Но в обычном разговоре мы ограничиваем его значение посредством текста небольшим числом возможных значений или соответствующих систем. То же самое мы можем сделать и в наших теориях. Постоянной проблемой является предположение, что все наши теории должны описывать универсальные модели; но это означает, что исключение всегда опровергает их. Вместо этого нам нужно мыслить в терминах продуктивных обобщений. Как заметил Карл Мангейм, наше видение социального локально и неизбежно частично, но признание этой ограниченности и попытка выйти за ее пределы могут хотя бы отчасти позволить нам смягчить наши ограничения.

Несмотря на некоторые споры в литературе, прагматизм требуется на двух уровнях: на уровне кластера свойств и на уровне привязки.

Многие последователи Бойда склонялись к тому, что определение одного лишь гомеостатического механизма должно позволить точно определить границы данного вида.79 Но проблема в том, что разные уровни абстракции дают разные представления о том, что считать единым каузальным механизмом.80 Например, при одной степени разрешения центр мозга, известный как гиппокамп, состоит из множества различных каузальных механизмов, таких как возбуждающие и тормозящие нейроны, глиальные клетки и клетки поддержки. Но если смотреть с более абстрактной точки зрения, то сам гиппокамп - это единый причинный механизм, участвующий в кодировании памяти. Однако, как я уже неоднократно отмечал, социальный мир разобщен. Не только социальные виды пересекаются друг с другом, но и наши представления о сложных социальных видах также часто пересекаются друг с другом (например, одну и ту же организацию можно анализировать экономически, архитектурно, символически и так далее - при этом каждый вид анализа может отражать лишь представление об одном сложном объекте). Это означает, что для тех из нас, кто работает в гуманитарных науках, вопрос о том, считается ли определенный набор сущностей членами "одного и того же" социального типа или представляет собой просто родственные типы, часто будет скорее прагматическим условием для целей конкретного обобщения, чем простым фактом.

Поскольку не существует универсального способа классифицировать то или иное явление (например, как религиозное или политическое), для разных проектов будут иметь смысл разные схемы классификации. Но не каждая классификация окажется полезной. Не все предложенные социальные виды описывают реальные кластеры сил. Наш повседневный и даже научный словарь, посвященный социальному миру, изобилует терминами, которые не имеют точных ссылок или передают ошибочные предположения. Даже терминология, имеющая практическую пользу, часто не позволяет понять, что придает определенному социальному типу его свойства, и, следовательно, не объясняет, когда обобщения о нем могут быть верными. Повторю предыдущее наблюдение: вид в конечном счете бесполезен, если он порождает индуктивные обобщения лишь случайно. Даже наша лучшая терминология редко отображает во всех подробностях свойства или процессы закрепления определенного вида, но в той степени, в которой наши термины выделяют фактические кластеры свойств/процессы закрепления, мы можем работать вместе, чтобы усовершенствовать наши теоретические формулировки или приспособить наши лингвистические практики для лучшего описания рассматриваемого вида. Таким образом, даже для того, чтобы быть идентифицированным как достойный аккомодации, вид должен хотя бы неполно отслеживать как общие кластеры власти, так и общие процессы анхоринга.

Это предполагает два различных вида прагматических стратегий в отношении социальных видов, которые мы можем назвать агрегирующей и дезагрегирующей. Агрегировать - значит рассматривать общие примеры в более широком масштабе, хотя при этом необходимо игнорировать некоторые различия; дезагрегировать - значит повышать разрешающую способность и рассматривать более тонкую шкалу, которая имеет меньшую объяснительную ценность. Оба полезны. Во избежание недопонимания обе стратегии требуют, чтобы спецификации времени и места были явными. Ценность обеих стратегий будет зависеть от их способности описывать реальные причинно-следственные процессы и кластеры сил.

Вопросы масштаба потребуют прагматических решений о том, считать ли конкретный случай одним или несколькими социальными видами, но это не означает, что все идет своим чередом или что социальные виды определяются теоретиками в основном по принципу ad hoc. Скорее, необходимость агрегировать или дезагрегировать социальный вид (а также его властные кластеры и процессы закрепления) будет относиться к конкретному объяснительному проекту, поэтому ошибка в определении масштаба негативно скажется на результатах исследования.

Возвращаясь к тому, что я говорил ранее в этой главе, скажу, что социальные виды не тождественны терминам, обозначающим их. Иногда один и тот же социальный вид может обозначаться разными словами. Мы можем видеть это, например, в череде выражений, обозначающих "место для мочеиспускания или дефекации", которое в американском английском языке прошло путь от водопровода до сортира, от туалета до ванной, поскольку новые выражения были придуманы, чтобы заменить старые, которые стали оскорбительными, но затем сами стали оскорбительными.81 Большинство социологов не пытаются избежать разговора о мочеиспускании, но наш словарь демонстрирует аналогичные изменения, особенно когда разные дисциплины описывают то, что равнозначно одному и тому же социальному виду, с помощью различных специализированных терминов. Относятся ли данные выражения к одному и тому же или схожим социальным видам, обычно зависит от задачи, исходя из агрегирования или дезагрегирования, о которых говорилось выше (например, переход от уборной к ванной также примерно совпал с архитектурными различиями, которые могут иметь или не иметь отношение к конкретной теории, и, таким образом, могут считаться или не считаться различными социальными видами).

Еще более пагубно, чем обозначение одного и того же вида разными терминами, когда один термин используется для обозначения нескольких социальных видов (например, "викинги" как культурная группа или как набеговая практика). Аналогичная проблема возникает, когда идентичная терминология маскирует расхождения в представлениях о кластерах свойств и процессах закрепления определенного социального типа. Разногласия по поводу того, является ли политология "наукой", могут основываться на невольном расхождении между двумя различными представлениями о том, что делает что-то наукой.

Вербальные споры о социальных видах повсеместны, потому что люди часто не осознают, что у них очень разные представления об общем словарном запасе. В главе 5 я более подробно остановлюсь на самом значении, но замечу, что даже носители одного языка часто используют термины в совпадающих, но не идентичных значениях. Более того, люди часто ошибаются в том, как на самом деле функционируют социальные виды. По этим причинам распространенная в гуманитарных науках практика сводить предмет к тому, что говорит о нем определенный набор собеседников (например, "религия" - это то, что люди говорят о религии), скорее всего, приведет к проблемам.

В качестве альтернативы теория социальных видов, которую я здесь излагаю, предлагает три prima facie ответа на споры такого рода. Во-первых, мы можем определить, а затем эмпирически установить, какие властные кластеры и процессы привязки являются определяющими для конкретного социального вида в соответствующем контексте. Например, разногласия по поводу того, является ли исламская оккультная наука наукой, на самом деле могут быть связаны со свойствами "науки" в контексте и с тем, что привело к совместному проявлению этих свойств. В другом случае мы можем исследовать разрыв между манифестируемым понятием (т. е. тем, что люди говорят о значении термина) и действующими свойствами социального вида (т. е. тем, как вид или виды, обозначаемые термином, функционируют на практике).

Во-вторых, как предложил Дэвид Чалмерс, участники спора могут отказаться от использования спорного термина и попытаться привести свои аргументы, не используя его.83 При этом они могут обнаружить, что их разногласия не касаются свойств конкретного социального типа, а основываются на чем-то другом. Например, спорящие могут исключить слово "наука" и понять, что суть спора - это эмпирический вопрос о технологических открытиях ислама по сравнению с Европой.

Наконец, мы можем попробовать обновленную версию того, что Чалмерс назвал "гамбитом подстрочных знаков", а именно: ввести несколько новых терминов, различающихся подстрочными знаками (заменить X на X1 и X2), чтобы различать социальные виды, охватываемые одним и тем же термином. Например, можно сказать, что социальный вид, который я пытаюсь охватить - назовем его "Наука1" (определяемая местом и периодом времени, властным кластером и механизмами привязки), - это не то, что обсуждается участниками спора выше; его лучше называть "Наука2", которая относится к другому набору свойств и механизмов привязки. Этот метод может разрешить споры, прояснив, когда спорящие действительно говорят о разных вещах, но с оговоркой, что не все подстрочные или дезагрегированные термины будут одинаково валидными, и дезагрегирование может просто перенести вопрос на другие виды, нуждающиеся в экспликации. Многие описания социальных видов неточно отражают данный вид (мы можем ошибаться в свойствах, которые приписываем референту термина).

Если концепция социальных видов, которую я выдвинул в этой главе, будет воспринята серьезно, она предполагает совершенно новую область исследований в гуманитарных науках. В дополнение к смещению нашей ориентации на де-реифицирующие проекты, новый парадигматический тип реконструктивного проекта будет состоять в том, чтобы взять конкретную выборку, описать ее кластер сил, обнаружить, какие якорные процессы определяют кластер, которым он обладает, а затем выясняют, существуют ли эти процессы закрепления в других местах.

Одно из следствий этого представления о социальных видах заключается в том, что оно позволяет обойти одну из проблем исследований в гуманитарных науках. Старые методы исследования часто исходили из универсализованного определения или регулятивной концепции, которые затем использовались в качестве линзы для интерпретации данных. Моделью был либо концептуальный анализ, либо обусловленное определение. Но теперь мы знаем, что просто дать новое определение, не развенчав термин, не получится, потому что рядовой читатель привнесет в термин свое собственное представление о референции и свойствах вида. Кроме того, многие люди будут продолжать использовать это слово, не зная о новом определении, что увеличивает вероятность того, что две стороны будут говорить друг с другом, даже не понимая, в чем они расходятся во мнениях. В самом деле, можно вызвать дерридовское подозрение, что ученые оговаривают новое определение широко используемого термина именно потому, что хотят поощрить ускользание. Но что еще более важно, как следует из приведенного выше описания референции, большинство оговоренных определений не будут работать для социальных видов, потому что данное определение хорошо лишь настолько, насколько оно способно охватить фактический кластер полномочий, связанных с тем видом, на который ссылаются. По этой причине, если они не начинают эмпирически исследовать кластеры власти, большинство обусловленных определений обречены на провал. Многие проекты сели на мель потому, что, не обладая интроспективным чувством хрупкости собственных концепций, они склонны были переоценивать их универсальность или вообще искали не то, что нужно.

Как отмечалось выше, распространенной реакцией на эти неудачи стало то, что ученые в своей работе в основном повторяют формулировки своих источников. Если человек говорит, что он "суверенный гражданин", какие основания у ученого оспаривать его заявление? Это может показаться интуитивно понятным. Повторение слов своих источников, казалось бы, позволяет избежать проблемы путаницы в определениях. Проблема в том, что существует множество причин, по которым ученые могут захотеть не согласиться со своими источниками. Вербальные разногласия встречаются повсеместно, и наши понятия часто расходятся, не осознавая этого. Принятие определений собеседников также имеет тенденцию приводить к мажоритарным предположениям, которые, я думаю, многие исследователи отвергли бы. Если бы вы просто полагались на слова своих источников, многие люди сказали бы вам, что дельфины - это рыбы, а помидоры - овощи. Точно так же люди часто ошибаются в своих представлениях о гендере, расе, религии и целом ряде других социальных видов.84 Между манифестируемыми концепциями (общими разделяемыми или пересекающимися значениями терминов) и действующими социальными видами на практике часто существует значительное расхождение.

Мы должны не просто повторять сказанное, а исследовать предпосылки, лежащие в основе существования обсуждаемых социальных типов, если мы хотим, чтобы наша научная работа имела значимое влияние.

Другими словами, изложенная в этой главе точка зрения предполагает, что социальные виды не просто идентичны представлениям людей о них - хотя, опять же, представления часто играют каузальную роль в формировании видов. Например, многие белые американцы не знают всех или многих свойств, связанных с принадлежностью к еврейскому народу в наш современный исторический момент; следовательно, есть возможность их перечислить. Это становится еще более сложным в отношении социальных видов, поскольку социальный мир и виды, которые его составляют, постоянно меняются (даже многие американские евреи, в том числе и я, не знают, какими были все свойства, связанные с еврейством, в разные периоды или в разных местах). Социальные виды также обычно обладают свойствами, возникающими в отношениях с другими социальными видами, поэтому для отслеживания всех релевантных свойств данного вида необходимо чувство сложной реляционной экологии. Кроме того, социальные виды имеют тенденцию варьироваться в зависимости от контекста (времени/места) в большей степени, чем многие предполагают. Все это означает, что ученым часто приходится отличать общеупотребительный термин от реального социального типа (и обязательно процессов формирования властных кластеров и закрепления), к которому этот термин относится.

Ближайшим родственником анализа такого рода может быть фукоалдианская генеалогия. Но, как уже отмечалось, генеалогия обретает большую часть своей силы, демонстрируя неустойчивость, разрывы, вариации и изменения. Однако, как я уже утверждал, вариации и изменения являются нормой в социальном мире. Социальные виды - это виды процессов. Поэтому мы должны предполагать прерывистость и различие. Странным является любое сходство или стабильность. Для того чтобы метамодернистский анализ видов-процессов состоялся, необходимо объяснить не прерывистость, разрыв или изменение, а то, почему вообще какие-либо свойства должны стабилизироваться. Таким образом, это зеркальное отражение фукольдианской генеалогии.

Заключение: Изменение социального мира

Я утверждал, что социальный мир не сводится к людям или видимым социальным силам. Он существует скорее в терминах материализованных социальных видов. Социальные типы состоят из властных кластеров и процессов, которые их закрепляют. Власть - это система отношений, а не конкретная сущность сама по себе. Сосредоточение на сходствах и игнорирование причинно-следственных процессов, породивших эти сходства, исторически подрывало научные генерализации и теоретизирование всех видов.

Многие социологи также постулировали бесполезную оппозицию между агентом и структурой. Но теперь мы знаем, что социальные виды возникают в петлях обратной связи, причем разумные существа производят их и, в свою очередь, производятся ими. Вместо того чтобы предполагать напряженность между агентством и структурами, мы должны думать о силе и слабости привязки как о континууме, в котором индивид обладает меньшей или большей способностью изменять (сознательно или бессознательно) конкретный социальный тип и его свойства.

Многие ученые также продолжают регулярно рассуждать, исходя из презумпции, что социальное не является "реальным" - например, что истерия каким-то образом не была реальной даже для тех, кто ее пережил. В ответ другие ученые часто хотят сказать, что все, что переживают люди, для них "реально", не объясняя, что это значит. Мы можем быть более изощренными в нашем понимании того, что значит быть реальным (см. также главу 1). Мы можем сказать, по отношению к чему социальный вид является реальным, и теперь мы знаем, что полезность термина данного социального вида зависит от цели, с которой он используется, и его способности охватить соответствующие властные кластеры. Это справедливо как для обычного языка, так и для научных исследований.

По всем причинам, которые я обсуждал, социальные виды не имеют необходимых и достаточных определений условий. Но они также не являются просто специальным изобретением конкретного теоретика. Чтобы дать описание социального вида, необходимо прояснить кластер сил, к которым относится этот термин, а затем изучить процессы закрепления, которые порождают эти кластеры. В некоторых случаях термины, под которыми что-то классифицируется, вероятно, играют роль в стабилизации его свойств (например, быть принятым на работу в качестве "профессора"), но в других случаях термины будут в значительной степени нерелевантны, поскольку данный вид либо возник функционально, либо описывает кластер полномочий, произведенных вторично в результате формирования других видов (например, пробки не зависят от того, что их так называют, но обязательно возникают вместе с историей автомобиля). Некоторые социальные виды не могут существовать без того, чтобы соответствующая культура не имела для них термина, в то время как другие социальные виды требуют наличия версии термина. Отчасти долг ученых - научиться различать их.

Чтобы социальный вид был полезен, он должен определять реальный причинный процесс, который порождает реальные кластеры свойств. Сложность заключается в том, что социальный мир принципиально разобщен. Он соткан из пересекающихся процессов, которые трудно дезагрегировать. Социальные виды сильно пересекаются, обычно вложены друг в друга и имеют нечеткие границы. Один и тот же термин обычного языка может распространяться на несколько конкурирующих социальных видов. Все вместе взятое, на мой взгляд, предполагает ограниченный конвенционализм (или, можно сказать, прагматизм) в том, как оговариваются наши категории видов.

Тот или иной процесс или социальный тип будет казаться то одним, то другим типом в зависимости от уровня анализа и цели его развертывания. Таким образом, мы впитали деконструктивную критику, поскольку можем как полностью согласиться с критикой классических основных категорий, так и отречься от представлений об их сущностной природе, продолжая при этом делать свою работу. За исключением процессов закрепления, о которых говорилось выше, нет ничего, что удерживало бы силы или свойства данного социального типа стабильны. У таких категорий, как "религия" или "искусство", нет сущностного или межвременного значения. Недостаточно также просто проследить использование термина "искусство" при рассмотрении различных видов властных кластеров. Невозможно дать определение дисциплинарной категории мастера. Не существует определения религии.

Но, взорвав классические представления о понятиях, мы получили представление о том, что значит иметь разрозненные и пересекающиеся понятия. Понятые таким образом, социальные виды могут выполнять генеративную функцию в целом ряде научных проектов.

Еще одно важное следствие представленной здесь теории социальных видов заключается в том, что она требует повышенной рефлексивности в отношении наших научных категорий. Как уже отмечалось, люди постоянно ошибочно полагают, что их конкретные локальные категории или социальные виды способны к универсализации. Обыденное мышление и язык обычно предполагают прозрачность наших понятий (мы думаем, что "All Along the Watchtower" Хендрикса - чертовски хорошая рок-песня", но мы не тратим много времени на размышления о том, каковы свойства рок-музыки, или как рок мог измениться со временем, или что мы понимаем под словом "песня" и т. д.). Однако исследование, представленное в этой главе (а также в главах 2 и 5), позволяет предположить, что термины исторически меняют свои значения, а социальные виды меняются географически и изменяют свои свойства так, что нам это может быть не сразу понятно. Даже родство зависит от контекста. В повседневной жизни мы можем позволить себе двусмысленности и вольные высказывания, но мы должны по-другому относиться к первичным категориям школьного анализа. Как правило, мы воспринимаем социальный тип не как совокупность, а скорее с определенной точки зрения. Научные методы, хотя их обычно не называют таковыми, по сути, представляют собой способы компенсировать пристрастность наших точек зрения. Но теория, которую я здесь излагаю, подталкивает нас к большему. Мы должны приостановить объект, открытый или расчлененный, одновременно отвергая заблуждения как эссенциализма, так и грубой антиабстракции.

Говоря иначе, слишком часто научные исследования ведутся без учета изменчивости местных концептуальных категорий. Например, англоязычная наука о "науке" в Японии часто не соответствует действительности, потому что ученый недостаточно знаком с британской историей науки и поэтому стремится объяснить Японию анахро-нистически; точно так же некоторые американские исследования американской "религии" не имеют представления о реальном разнообразии способов функционирования "религии" как социального типа в других культурах и эпохах и поэтому воображают исключительность там, где ее нет. Ошибки сходства и различия могут быть обоюдными путями. Ученые постоянно предполагают, что другие культуры либо более похожи на их собственную, либо более отличаются от нее, чем это есть на самом деле. Сравнение - почти неизбежный побочный продукт перевода (например, перевод imani как вера уже подразумевает сравнение). В других обстоятельствах инсайдерские рассказы, стремящиеся избежать сравнения, как правило, порождают собственные слепые пятна или анахронизмы (например, предположение, что Иоганн Гутенберг изобрел печатный станок подвижного типа из-за незнания новаторской работы Чоэ Юнь-уя 최윤의). Эти проблемы можно было бы частично снять, если бы ученые признали свои категории как исторически и культурно обусловленные социальные виды. Два конкретных следствия из этого: 1) ученые, работающие с другими культурами или эпохами, должны понимать особенности своих собственных местных социальных видов; и 2) ученые, работающие только со своей культурой и эпохой, должны знать хотя бы несколько других исторических и культурных контекстов.

Чтобы проиллюстрировать, что теория социальных видов позволяет нам увидеть, я хотел бы рассмотреть пару социальных видов.

Рассматривать "молотки" как социальный вид - значит признать, что как вид артефакта люди вряд ли найдут "социальное конструирование молотков" полезным де-ретифицирующим пониманием. Тем не менее, можно прояснить, как они конструируются как вид. Основная функциональная способность молотка - это его способность наносить удары по небольшой площади, обычно по другому меньшему объекту. Это означает, что его возможности ограничены базовой физикой, включая твердость доступных материалов и функциональную необходимость эффективно направлять силу. Молотки вообще относятся к эргоническому типу, и не стоит удивляться тому, что мы обнаружили свидетельства сближения производства молотков протогомо сапиенсами по крайней мере 3,3 миллиона лет назад. Уже в среднем палеолите разные люди придумали конструкцию молотков в виде утяжеленной головки, прикрепленной к рукоятке.85 Кроме того, понятие социального конструирования в теории социальных видов позволяет нам провести различие между камнем, найденным на пляже, и молотком, поскольку для того, чтобы быть социальным видом, необходимо, чтобы разумное существо играло каузальную роль в наделении его способностями. Таким образом, можно использовать камень для отбивания, но камень становится молотком только тогда, когда он был изменен или сформирован в соответствии с этим использованием.

Если молотки представляют собой общий социальный тип, порожденный эргонической конвергентной привязкой, то подтипы молотков затем отходят от этого более широкого класса. Например, подтип "когтевой молоток" появился вместе с производством римлянами кованых железных гвоздей. Таким образом, этот тип молотка приобрел дополнительные (реляционные) полномочия, помимо тех, что были у обычного молотка. Последующие молотки с когтями в основном создавались путем подражания процессам закрепления, при этом их возможности были ограничены как способностью создавать целенаправленную силу, так и способностью вытаскивать гвозди (свойства которых эволюционировали вместе с ней). Фактический физический состав молотков со временем менялся в зависимости от развития других материальных технологий (включая технику ковки, разработку резиновых ручек и так далее). Таким образом, как миметические виды, молотки с когтями происходят от общего предка. Но стоит также отметить, что их название как инструментов существенно различается в разных языках, и существуют региональные различия в специфических стилистических особенностях (например, немецкое Zimmermannshammer означает буквально "молоток плотника", типичный немецкий когтевой молоток, который, вместо того чтобы иметь два когтя одинаковой длины, имеет один длинный и один короткий когти; но большинство носителей немецкого и английского языков признают оба региональных варианта как когтевые молотки).

Более того, физические свойства молотков также наделяют их репрезентативными свойствами. О молотах как метафорах можно написать целую книгу (и, вероятно, так оно и есть), но стоит отметить, что метафорическая образность молотов, хотя и обязательно разнообразная, отчасти ограничена отсылкой к функциональным свойствам молотов, а также изображением молотов в более ранних источниках. Так, например, специальное оружие Тора - Mjǫllnir - в древненорвежских текстах называется hamarr (молот), в которых обыгрывается способность оружия наносить мощный удар, подобный "громовому". Однако значение и сила молота Тора определяются расширяющимся каноном литературных, кинематографических и других художественных изображений молота Тора (которые отличаются лишь минимальной последовательностью).

Наконец, прежде чем мы оставим тему молотков, данный представитель рода "молоток" может быть функциональным инструментом, предметом искусства, центром работы, политическим символом и так далее в разное время, в зависимости от его создания или различных моментов использования. Все это означает, что вопрос не в том, "религиозен ли этот молоток?", а в том, "когда этот молоток религиозен?", и теория социальных видов дает нам возможность ответить на него. Молоток, выставленный в художественной галерее, будет прочитан как предмет искусства с некоторыми сопутствующими атрибутами предметов искусства (например, люди будут приписывать ему конкретного создателя, пытаться прочитать его эстетически или в более широком историко-художественном контексте и т. д.). Если тот же молоток поместить на алтарь, то он приобретет другой набор атрибутов (например, люди будут склонны рассматривать его с точки зрения символизма, скажем, веры асатру и так далее). Иными словами, принадлежность конкретного артефакта к более широкому набору видов зависит от ситуации и контекста.

Возвращаясь к тому, с чего все началось, мы могли бы начать рассматривать категории мастера дисциплин как социальные виды. Опять же, я написал книги (и мог бы написать еще больше) об одной только категории "религия". Во-первых, поскольку "религия" - это вид, который обычно эссенциализируется, нам нужно начать с его де-реификации. Рассматривать религию как социальный тип процесса - значит, в первую очередь, дать критику. Религия - это культурно-специфическая категория с тревожной историей, которая демонстрирует набор произвольных предпосылок. У религии нет ядра, нет необходимых и достаточных условий для членства. Вместо бинаризма, порожденного наивными предпосылками эссенциализма, мы можем говорить о степенях, то есть вещи, обозначенные как "религия", могут быть как колониальными, так и антиколониальными в разных местах. Чтобы отбросить номинализм, отметим, что религия - это не универсальный объект, а совокупность частностей. Соответственно, религия по-разному функционирует в разных культурах, эпохах и дискурсах. Ее отличие от других областей, например светской, непоследовательно и неустойчиво. Религия исторически контингентна. То же самое можно сказать и о "религиях".

Согласившись с этой критикой, мы можем заметить, что, хотя формирование религии обусловлено, оно не является произвольным. Она была овеществлена, но процесс овеществления можно изучать. Религия реляционна, но не несуществует. Она может быть подвижным означающим, но у нее есть особая грамматика. Она является продуктом исторического момента, но не может быть сведена к своему происхождению. Он существует как дискурс, но содержит элементы, которые сопротивляются ассимиляции в дискурс. Он является продуктом гегемонистской власти, но также и местом сопротивления.

Здесь можно было бы сказать еще многое. Но большинство вещей, обозначенных как "религии", разделяют какие-либо общие силы с другими "религиями" только по причине динамико-номиналистских процессов закрепления, что и демонстрирует анализ этой области. (Внутренние свойства они разделяют в основном благодаря миметическим процессам). Различные образования становятся "религиями", будучи названными или классифицированными в качестве таковых в соответствии с внутренней дипломатией, внутренним правом, учеными и т. д.86 Это не телеологический или трансисторический процесс, а процесс, возникший в результате определенной логики в определенный момент западного христианства, и его глобализация была неизбежно избирательной и в некоторой степени произвольной. Более того, она была скорее согласована, чем обусловлена однонаправленным навязыванием или гегемонией. И, как я показал в своих предыдущих работах, должны существовать различные стимулы или механизмы принуждения, которые способствуют закреплению классификации.

Цель религиоведения не в том, чтобы найти лучшее определение рели- гии. Не существует оговоренных или иных определений, которые могли бы охватить эту категорию, поскольку клей, который связывает ее воедино, - это различные динамико-номиналистские процессы (с миметическими процессами, действующими на уровне отдельных "религий"). Это означает, что поиск сущности религии закончен. Нет больше работы, которую можно было быпроделать, анализируя ту или иную "концепцию" религии. Мы не можем просто некритически повторять то, что наши источники говорят о "религии", потому что они часто не согласны с этим и потому что они ошибаются в том, как "религия" на самом деле функционирует как социальный вид. Но это неправда, что о природе "религии" ничего нельзя сказать. Напротив, мы можем рассматривать и анализировать ее историческое и кросс-культурное развертывание, и таким образом мы можем многое узнать о природе нашего социального мира.

Более того, если я прав в своей догадке, что "религия" и большинство других дисциплинарных мастер-категорий по сути являются "историческими индивидами", то нам нужно заняться ими всеми вместе. История того, как "искусство", "религия", "наука" и т. д. появились в качестве транснациональных категорий, - это не несколько историй, а одна большая (хотя и приблизительно современная) история с большим количеством локальных вариаций. Нам не нужно множество автономных усилий по определению или изолированных дисциплин. Напротив, нам нужно больше ученых, работающих вместе, чтобы проследить за развивающимся набором категорий, многие из которых возникли в своей нынешней форме вместе с распространением нынешней версии университетской системы как таковой. Я надеюсь, что эта монография вдохновит на новые проекты в этом направлении. Результаты могут быть очень интересными.

В качестве постскриптума я должен отметить, что "социальный вид" - это термин социального вида, который обязательно сам себя фиксирует. Предстоит проделать полезную работу по агрегированию и дезагрегированию его использования. Мы могли бы проследить историю термина и изучить преимущества и недостатки его использования. Если в какой-то момент он станет слишком эссенциализированным, его нужно будет деконструировать. В конце концов, сделав свое дело, он исчезнет. Всему свое время. Но если мы хотим изменить социальный мир, нам нужно сначала понять его.

Часть 3: Гилосемиотика

5: Hylosemiotics: Дискурс вещей

Значение леса умножается в тысячу раз, если не ограничивать себя его отношениями с людьми, а включить в него и животных.

Ja Kob vo n uex Küll, A Foray into the Worlds of Animals and Humans

Представьте себе следующее: Вы отправляетесь на прогулку в предгорья японского города Киото, чтобы посетить синто-буддийское святилище, почитающее Томаса Эдисона и Гейн-риха Герца как "божественных патриархов электричества и электромагнитных волн".1 Поговорив со служителями святилища и собрав несколько брошюр, вы отправляетесь в бамбуковые леса, окаймляющие святилище, где оказываетесь на тропинке, которая постепенно изгибается вверх по горе Арашияма.

Это прохладный весенний день, и по прогнозу ожидается небольшой дождь, поэтому во время прогулки вы следите за небом в поисках признаков осадков. Все указатели на тропе написаны на японском языке, и хотя вы можете читать на этом языке, вам приходится сравнивать указатели с отметками на вашей карте, чтобы убедиться, что вы находитесь в правильном месте. Вы делаете несколько фотографий на телефон, чтобы потом сравнить их с другими снимками с того же места.

Прошло совсем немного времени, и вы оказались лицом к лицу с краснолицей снежной обезьяной, чей ярко-белый мех резко контрастирует с окружающей вас зеленью. Она находится на удивление близко: в десяти футах от вас, сидя на ветке дерева прямо над вашей головой.

Вы оба замираете и смотрите друг на друга. Глаза обезьяны встречаются с вашими, и вы отводите взгляд, чтобы прервать их, а затем снова смотрите на обезьяну, чтобы скрытно увидеть ее реакцию. Легкий ветерок свистит в бамбуке.

Вдруг снежная обезьяна смотрит мимо вас, издает высокочастотный крик и уносится прочь сквозь ветви. Вы без труда распознаете ее крик как сигнал бедствия и слышите, как другие невидимые обезьяны тоже убегают. Не успела обезьяна исчезнуть, как вы оборачиваетесь на звук приближающейся группы японских туристов, идущих в поход с маленькой собачкой, которая, как вы предполагаете, и послужила причиной тревожного сигнала обезьяны.

Почему это важно? По причинам, которые я рассмотрю, этот случай ставит под сомнение многое из унаследованной философии языка, характерной для временных гуманитарных и социальных наук. По крайней мере, если вы погружены в постмодернистскую философию и сопутствующий ей постструктуралистский подход к языку (как это было со мной в марте 2015 года), есть несколько аспектов этой встречи, которые при ближайшем рассмотрении вас обеспокоят. Это связано с тем, что различные особенности вышеприведенного изложения начинают оказывать давление на две совершенно разные предпосылки о языке, которые я объясню более подробно ниже: а именно, 1) предположение, лежащее в основе большей части аналитической и континентальной философии языка, что использование языка является уникальным для Homo sapiens; и 2) дифференциальное изложение значения, центральное для постструктурализма.

В первом случае существует множество различных способов определения языка. Но многие теоретики согласятся с тем, что если люди не пришли к языку в результате единого, грандиозного эволюционного скачка, то между общением нечеловеческих приматов и человеческой речью должно существовать нечто вроде кон- тинуума. Как заметил один современный лингвист, тот, кто принимает "теорию эволюции... должен согласиться и с тем, что язык - это не более чем эволюционная адаптация - возможно, необычного типа, но сформированная теми же процессами, которые сформировали бесчисленное множество других адаптаций". Если это так, то язык не может быть настолько новым, как кажется, поскольку эволюционные адаптации не возникают внезапно".

В этом отношении тревожный крик обезьяны "куан" в ответ на собаку также кажется актом коммуникации, который предназначался не мне, а скорее невидимым членам ее группы. Действительно, уже более пятидесяти лет ведутся работы по изучению призывов снежных обезьян (Macaca fuscata) и других приматов, большинство из которых предполагает, что их призывы имеют смысловое значение. Действительно, известный ряд экспериментов на барханных обезьянах показал, что у них есть разные сигналы тревоги для разных хищников и что когда обезьян подвергают воздействию заранее записанных призывов, они реагируют соответствующим образом.

Более того, как я узнал позже, вокал - не основной способ общения обезьян; жесты (в том числе зрительный контакт) даже важнее. Снежные обезьяны осуществляют визуальную коориентацию, отслеживая движения глаз друг друга, а взгляд прямо в глаза другой обезьяне (или, в данном случае, человеку) является сигналом агрессии.5 Так что, хотя в тот момент я не вполне осознавал это, многие специалисты по поведению животных согласились бы с тем, что обезьяна по крайней мере условно общалась со мной.

Это позволяет предположить, как я исследую в этой главе, что общение с животными – это всерьез задуматься о том, как можно по-новому взглянуть на человеческий язык. Чтобы избежать путаницы, я не хочу сказать, что коммуникативные сигналы снежных обезьян идентичны человеческому языку по своему диапазону или гибкости в создании смысла (особенно по способности к самореференции или созданию иерархически структурированного синтаксиса).6 Более конкретно, я хочу продемонстрировать ценность переориентации нашего понятия дискурса для включения в него континуума знаков, включая химические сигналы, которые деревья посылают друг другу через свои корни, запаховые следы муравьев, танцы пчел, шипение змей и рев львов. Это позволит нам по-новому взглянуть на человеческую коммуникацию и ответить на ряд загадочных вопросов о природе смысла.

Во-вторых, этот опыт также начал оказывать давление на лингвистическую модель, которую я усвоил под знаком негатива. По причинам, о которых я расскажу чуть позже, почти гегемонистский "постструктуралистский" подход к значению оказался совершенно неадекватным для объяснения нечеловеческой коммуникации (многие постструктуралисты полагали, что люди уникальным образом заключены в лингвистические категории); более того, он также неадекватен для объяснения ключевых аспектов человеческой коммуникации (как будет рассмотрено ниже). Таким образом, встреча со снежной обезьяной станет отправной точкой для переоценки этого фонового представления о значении.

Эти вопросы важны, потому что вопросы значения занимают центральное место в исследованиях в области гуманитарных наук, даже если мы не всегда осознаем их как таковые. Теория смысла жизненно важна для перевода, поскольку нам всегда приходится решать вопросы межъязыковых эквивалентов (например, что означает 神社 на английском языке). Но значение также имеет решающее значение для интерпретации текста (например, что означает "установление религии"?), интерпретации действий (почему мой японский отец, принимающий гостей, дважды хлопнул в ладоши перед статуей каменного лиса?) и даже понимания в целом (как он догадался взять с собой зонтик?). Смысл также важен для того, как мы постигаем самих себя - по запоминающейся формулировке Чарльза Тейлора, мы "самоинтерпретирующиеся животные". Таким образом, вопросы смысла лежат в основе почти всего, что мы делаем в гуманитарных науках. Все это говорит о том, что, хотя постструктуралистская версия была в значительной степени неудачной, представление о том, что означает само значение, не может быть более важным.

По целому ряду причин унаследованная семиотика, характерная для большинства гуманитарных наук, не подходит. Необходима новая семиотика. За годы, прошедшие после встречи с обезьянами Арашиямы, я работал над формулировкой такой семиотики в диалоге с моим братом, Сетом Джозефсоном, чья докторская степень посвящена изучению животных. Мы назвали ее "гилосемиотикой", взяв приставку "гило" от греческого ὕλη ("материя" или "для-есть"). По причинам, которые вскоре станут ясны, гилосемиотика включает в себя многое из того, что часто называют герменевтикой.

. Мы надеемся опубликовать нашу более развернутую систему в другом месте, но эта глава представляет собой мою версию наброска нашего совместного проекта, в котором обозначены его ключевые обязательства и первые прозрения.

Гилосемиотика опирается на целый ряд теоретиков.9 Она объединяет их взгляды с последними открытиями в области коммуникации животных и растений, чтобы сформулировать панвидовую модель знаков и смысла как такового. Но если отбросить позиционный жаргон, чтобы дать пищу читателям, уже знакомым с различными формами семиотики и герменевтики, лучше всего рассматривать гилосемиотику как расширение биосемиотики под влиянием К.С. Пирса, включающее семиотику небиологических символических систем (напр, Роботы/компьютеры) в сочетании с описанием значения, полученным на основе гибридного сочетания телеосемантики Рут Милликан, теории релевантности Дейрдре Уилсон и Дэна Спербера, а также переработанной версии понятия аккомодации Ричарда Бойда для объяснения референтного магнетизма. Читатели с кон- тинентальной точки зрения также увидят влияние герменевтики Мартина Хайдеггера, но лишенной антропоцентризма. После натурализации философии языка вокруг нечеловеческих моделей, проект затем фазирует материализованные репрезентации, которые опосредуют когнитивные процессы для создания расширенного разума.

Далее широкими мазками будет изложено описание значения и его материализации, описание отношений между знаками и миром, которое должно сразу же заинтересовать ученых из разных дисциплин.

Чтобы дать немного более четкий указатель, раздел 5.1 начнется с диалектического опосредования постструктуралистской семиотики и новой материалистической онтологии. Я утверждаю, что эти два якобы противоположных движения оба потерпели интересную неудачу, но, вернув акцент на семиотику из первого и поворот к материи из второго, они могут быть сублимированы в нечто гораздо более интересное. Читатели, уже готовые отвергнуть как постструктурализм, так и новый материализм, могут сразу перейти к разделу 5.2, в котором начинается теоретизирование смысла путем переключения между минимальной метаонтологией и минимальной семантикой (более полно сформулированной в разделе 5.3). В разделе 5.4 в виде небольшого экскурса приводится аргумент против невозможности перевода. Затем в разделе 5.5 выдвигается конкретная гило-семиотика конкретных знаков. Остальная часть главы посвящена изучению последствий этой теории знаков для исследований в области гуманитарных наук.

За пределами лингвистического поворота

Постмодернизм постоянно идентифицируется как часть более широкого "лингвистического поворота". Согласно наиболее распространенному описанию этого поворота, философия, переведя все свои проблемы в проблемы языковые, как бы переводит их на язык. Возможно, постмодернизм (или постструктурализм) представляет собой грандиозный финал растущего чрезмерного внимания к авторитету языка, который в конце концов отказался даже от понятия языковых структур и отверг все, что выходит за рамки свободной игры не связанных между собой языковых знаков.

Хотя в этом утверждении есть что-то общее, как я уже отмечал во введении, "постструктурализм" - это американское изобретение, в значительной степени собранное из бриколажа французских теоретиков, объединенных с горсткой доктрин, взятых из более старой прослойки американской новой критики. Во Франции не было никакого постструктуралистского движения, а лингвистический поворот был гораздо старше, чем принято считать. Тем не менее, если у постмодернизма и была особая философия языка или семиотики, то она прослеживается в том, что позднее англо-американские ученые канонизировали как "постструктурализм". (В дальнейшем я буду использовать термин "постструктуралист", чтобы говорить об этом подмножестве постмодернизма). Таким образом, в то время как философы-аналитики и лингвисты сформировали совершенно иное представление о языке (см. примечание), грубый постструктурализм получил распространение в большей части гуманитарных наук, где он продолжает существовать, формируя представления многих ученых о дискурсе в целом - и, мощным, но часто незаметным образом, закрепляя набор предположений о том, как язык соотносится с миром.

В этом разделе я реконструирую эту местность в общих чертах. Затем я делаю жест в сторону недавней предполагаемой противоположности - Нового материализма. Я утверждаю, что совместное рассмотрение обоих движений, или, точнее, привлечение внимания к семиотике со стороны первого и внимания к онтологии и материи со стороны второго, позволяет нам вывернуть лингвистический поворот наизнанку и заставить его работать продуктивно.

Многие ученые склонны принимать как данность две вещи о языке, которые они унаследовали от швейцарского лингвиста Фердинанда де Соссюра. Во-первых, Соссюр хорошо известен тем, что утверждал, что "языковой знак произволен". Это утверждение в дальнейшем вызвало значительное количество критики и путаницы. Действительно, Соссюр сразу же оговорил это утверждение и сделал это еще раз более подробно в обычно не замечаемом более позднем разделе той же работы. Несмотря на то, как его иногда читают, доктрина Соссюра о произвольности знака была в основном попыткой опровергнуть лингвистические теории, в которых считалось, что определенные звуки имеют естественную или органическую связь с тем, что они представляют. Однако первоначальное утверждение Соссюра было неверно истолковано, и многие более поздние интерпретаторы стали считать язык в более широком смысле фундаментально произвольным в своем толковании значения.

Во-вторых, следуя Соссюру, знаки обычно характеризуются как диадические в структуре. По словам Соссюра, "языковой знак объединяет не вещь и имя, а понятие и звукоподражание", или "означаемое и означающее". При этом Соссюр намеренно отстраняет вопрос о внешней референции. Например, значением английского слова "frog" будет конкретное понятие FROG, а не конкретная вещь в мире. Это не было отрицанием того, что знаки относятся к внешним объектам (как это часто принято считать); его акцент на "произвольности" не означал, что отдельный носитель английского языка может свободно использовать слово "frog" для обозначения любого старого животного по своему усмотрению. На самом деле Соссюр признавал, что в языке существуют конвенции и что референция - это одна из функций языковых высказываний. Но вместо того чтобы спорить о том, какие языки лучше описывают мир, он предложил, чтобы лингвистика сосредоточилась в первую очередь на вариативности языковых структур и приостановила споры о внешней референции или соответствии.

С этой точки зрения менее интересно, отражает ли английское "frog" то, что можно считать реальным биологическим родом (это не так), чем то, как оно соотносится с другими смежными понятиями, такими как "toad". Связь между означающим и означаемым поддерживается за счет отношения данного знака ко всей системе знаков, в которой он существует. Знак должен быть отличим от других в его знаковой системе; и, согласно Саусу, значение знака вытекает из его отличия от других. Например, значение термина "мужчина" зависит от его от- личия от других значений, таких как "ребенок", "женщина", "животное" и так далее.

Соссюр пропагандировал своего рода семантический холизм, в котором значение возникало не из изолированных знаков, а из знаковой системы в целом. В часто цитируемых строках говорится: "Язык - это система взаимопроникающих терминов, в которой значение каждого термина вытекает исключительно из симультанного присутствия других... понятия чисто дифференциальны и определяются не своим позитивным содержанием, а негативными отношениями с другими терминами системы". Структурализм явно унаследовал этот подход к значению. Клод Леви-Стросс утверждал, что "значение слова зависит от того, как каждый язык разбивает сферу значений, к которой принадлежит это слово; оно является функцией присутствия или отсутствия других слов, обозначающих родственные значения". Не исключая полностью референцию, структуралистская методология Леви-Стросса предполагала такой подход к лингвистическим структурам.

Соссюровская семиотика стала такой важной, какой она была, потому что различные понятия "лингвистической относительности" уже стали доминирующими. Таким образом, непреднамеренным наследием Соссюра стала интерналистская семантика, которая не связывала слова и понятия ни с чем в материальном мире.

Как проницательно подытожила Кэтрин Белси, центральным призывом, определившим большую часть постструктурализма, стало "отличие, а не референция".

Дело вот в чем: вся эта концепция смысла не работает. Его фундаментальные предпосылки ошибочны. Начнем с того, что семантический холизм существует в разных вариантах, но чаще всего он сводится к той или иной версии идеи о том, что значение термина или предложения - это всего лишь его отношение либо к подмножеству языка, либо к языку в целом. Философы-аналитики часто связывали холизм с Куайном и Витгенштейном, а также с утверждением последнего, что "понимание предложения означает понимание языка". В руках постструктуралистов это либо идея, что значение слова вытекает из структуры языка в целом, либо (в более скромной формулировке) идея, что значение выражает отношения между понятиями и другими понятиями без внешних ссылок.

Хотя я считаю, что локализованному семантическому холизму (он же контекстуализм) есть что сказать, грандиозный семантический холизм как теория языка сталкивается с очевидными проблемами. Приведем лишь некоторые из них: Во-первых, если для понимания одного предложения необходимо понимать весь язык (или всю языковую структуру), то, следовательно, если вы вдруг не получите доступ к языку в целом, вы никогда не сможете понять ни одного предложения, то есть изучение языка будет невозможным. Во-вторых, если для понимания смысла требуется вся лингвистическая структура языка, то из этого можно сделать вывод, что раз никто не знает значения всех слов английского языка, то никто не знает значения ни одного из слов английского языка.

В-третьих, если бы семантический холизм был верен, то введение в язык одного нового слова должно было бы изменить значение всех остальных терминов в языке. Но как введение слова "youthquake" ("новое слово года" по версии Оксфорда 2017 года) может изменить смысл никак не связанного с ним предложения "Какова относительная атомная масса кислорода"?

В-четвертых, семантический холизм мог бы предположить, что перевод невозможен, поскольку для перевода одного английского предложения на японский язык пришлось бы перевести весь английский язык на японский. Но для перевода предложения "Пожалуйста, передайте соль" на японский "塩を渡してください" явно не требуется полный перевод всего английского языка.

В-пятых, даже скромный семантический холизм часто подразумевает так называемый "герменевтический круг", который, как принято считать, возникает из утверждения, что для понимания части текста читателю необходимо понять весь текст, но чтобы понять весь текст, читатель должен понять часть текста. Предполагается, что герменевтический круг - это парадоксальная закономерность, делающая интерпретацию невозможной, но на самом деле это просто проблема более широких предпосылок лингвистического холизма.

В-шестых, если смысл - это отношения между понятиями без референции, то любые версии языка двух людей будут несопоставимы, поскольку не будет способа проверить, имеют ли два говорящих одно и то же значение хотя бы одного из своих терминов (без референции). Наконец, если смысл порождается только различиями, то для смысла каждого понятия может показаться, что смысл должен быть перенесен с одного понятия на другое в бесконечной цепи различных отношений.

Подобные наблюдения иногда используются для того, чтобы оспорить понятие смысла как такового, но на самом деле они указывают на катастрофические недостатки в этом более широком пласте теорий. Действительно, многие постструктуралисты знали, что принятое соссюрианское понимание смысла несовершенно. Деррида и компания представили многочисленные критические замечания в адрес этой модели - оспаривая ценность языковых структур, отвергая логоцентризм, подчеркивая те места, где, по их мнению, язык разрушается, и т. д. Но вместо того, чтобы предложить альтернативное объяснение смысла, эти теоретики часто оставляли читателей с мыслью, что смысл невозможен, и в какой-то степени они завещали эту точку зрения последующим ученым в различных дисциплинах.

Чтобы подойти к этому вопросу иначе, мы могли бы спросить: для чего нужна теория значения? Или, более конкретно, какую работу должна выполнять семиотика или теория значения для тех из нас, кто работает в области гуманитарных наук?

Вы можете подумать, что хорошая теория значения должна быть способна сделать хотя бы некоторое подмножество из следующего: объяснить, что значит знать язык или понимать конкретное предложение (напр, уметь закончить предложение "значение слова "рыба" - это ..." или уметь объяснить, что понимает человек, понимающий смысл предложения "это рыба"); объяснить, что общего между переводами и текстом, переводом которого они якобы являются, или дать хотя бы приблизительное представление о том, когда два разных термина из разных языков означают одно и то же; предложить, как можно было бы рассуждать о различных интерпретациях конкретного лингвистического текста (например, "что Шекспир на самом деле имел в виду под словом "зло-лед", так это ..."); прояснить, какое значение передает тот или иной знак; или, что более фундаментально, объяснить в каком-то рудиментарном смысле, как возможны коммуникация, производство значения или перевод. (Некоторые философы также отождествляют значение с тем, что определяет условия истинности, но я этого не делаю, см. примечание.) Было бы дополнительным бонусом, если бы такая теория могла давать некоторое представление о том, как человеческий язык связан с общением животных или возникает на его основе.

Исходя из этого, постструктурализм был неудачной теорией. Он не только не мог ответить ни на один из этих вопросов, но, будучи принятой моделью, часто де- не считал, что на многие из них есть ответы. Любые попытки определить смысл (или остановить его распространение) считались ошибочными. Перевод считался невозможным. Любая интерпретация считалась одинаково верной. Люди рассматривались как уникальные заключенные в лингвистическом посредничестве. Герменевтика рассматривалась как неизбежный круг, и так далее. Главное, что я хочу сказать, - это то, что эти загадки не являются грандиозными прозрениями человеческого состояния, а скорее свидетельствуют о неудачной философии языка.

Справедливости ради следует отметить, что постструктурализм внес ряд положительных моментов. Он привлек внимание к риторике и сделал непрозрачность языка подозрительной. Он напомнил ученым, что категории, с помощью которых мы смотрим на мир, не полностью определяются этим миром. Он также подчеркнул семиотику (даже если, с моей точки зрения, это неправильная версия) и важность внимания к знакам, символам и дискурсу. Более того, я думаю, что Деррида, в частности, был примерно прав, отмечая, что существуют проблемы с рассмотрением разговорного языка как парадигматического примера коммуникации. Несмотря на то, что Деррида мешало наследие соссюровской семиотики, которую он предполагал, даже отвергая ее, он в своем жесте к "архе-письму" указал на необходимость материальной семиотики, способной нарушить легкую бинарность между "реальностью" и "представлением" и сказать что-то существенное о том, как сам мир представляет себя. Именно это я и пытаюсь сделать в дальнейшем.

Таким образом, многие проблемы в гуманитарных науках действительно являются проблемами языка. Но постструктурализм оказался уникально неподходящим для их решения. И на это есть своя причина. Как я подробнее расскажу в главе 6, постструктурализм был, по сути, негативным догматизмом, маскирующимся под (неудачную) семантику. Большая часть того, что ученые получали от постструктурализма, заключалась в том, что их утверждения о значении текстов (в широком понимании) не могут быть предметом судебного разбирательства. Если смысл невозможен и любая интерпретация одинаково верна, то ошибаться нельзя. На практике, конечно, это не срабатывало. Мы продолжали осуждать научность, смысл и интерпретации друг друга (более того, парадигматические постструктуралистские работы сами по себе являются попытками отстаивать определенные интерпретации), но мы делали это, не имея теории языка для оправдания нашего поведения.

Постструктуралистские теории также не внесут особого вклада в встречу с симами, с которой началась эта глава. Показательный пример такого рода теоретизирования - книга, которую я прочитал в рамках исследования, проводившегося в Японии. Книга "Изобретенное Я: антибиография из документов Томаса А. Эдисона", написанная американским историком Дэвидом Наем по явно постструктуралистской модели, утверждает следующее:

Это исследование отвергает существование своего объекта, Томаса Алвы Эдисона. Когда-то он существовал, но ни его, ни какую-либо другую фигуру воссоздать невозможно. Ссылки на этих страницах ведут не к герою, а к пожелтевшим бумагам. Только увалень будет искать настоящего Эдисона в этой семиотической игре.

. . . Такая схема позволит избежать попыток вернуться к некой досемантической "реальности", стоящей за документами.

Большую часть своей энергии антибиография Ная черпает из отрицания значимости Эдисона как исторической фигуры. Тексты об Эдисоне не имеют источника, помимо других текстов. Изображения Эдисона не имеют никакого значения, кроме их отношения к другим изображениям в целом, и так далее. Для Ная все лингвистические знаки в каком-то смысле должны быть "произвольными", под чем он, по-видимому, подразумевает, что попытки референции невозможны или, по крайней мере, ошибочны.

Чтобы проиллюстрировать, почему эта теория языка так неблагополучна, мы могли бы сказать о снежной обезьяне то же, что Най сказал об Эдисоне. У данного счетчика не было предмета. Мои ссылки были не на ключ, а на другие знаки. (Это озадачивает в плане смысла, так как, казалось бы, предполагает, что, говоря "посмотрите на эту обезьяну", я должен был бы жестикулировать на другие дискурсивные моменты, а не ссылаться на конкретное существо). Только "мужлан" будет пытаться выяснить, к какому виду животных я обращаюсь и существует ли оно на самом деле. (Может быть, я действительно видел медведя или лемура.) Искать какую-то особую экстралингвистическую "реальность" за моими действиями было бы ошибочно. (Между знаками существуют лишь произвольные различия - ни сходства, ни референции, ни фиксированного значения. (Почему я вообще говорю вам об этом? Потому что писать - это, по-видимому, ошибочная попытка утвердить определенный смысл.)

Кроме того, Най и его коллеги-постструктуралисты отвергли бы возможность существования неарбитражных, изоморфных аспектов карт или фотографий. Они отвергли бы возможность "перевода" с японского на английский, или, по крайней мере, отвергли бы идею о том, что некоторые переводы могут быть более точными, чем другие. (В качестве предварительного контраргумента существование неумелых переводов опровергает эту точку зрения. В качестве примера можно привести скетч Monty Python "Dirty Hun- garian Phrasebook" [эпизод 25, 1970], в котором Джон Клиз, изображающий венгра в британском магазине, пытается сделать заказ с помощью из извращенно неточного венгерско-английского разговорника. Пытаясь попросить спички и сигареты, он в итоге говорит такие вещи, как "Мой корабль на воздушной подушке полон угрей" и "Вы хотите вернуться ко мне, баунси-баунси?". Этот разговорник надуман, но если вы допускаете существование неумелого перевода, неправильного перевода или плохого перевода, то вы допускаете возможность того, что переводы могут быть более или менее точными). Анимальная коммуникация и естественные знаки неизбежно окажутся за пределами типичного кругозора этих теоретиков. Постструктуралистские представления о значении никак не объясняют мою способность интерпретировать дождевые облака, японские тексты или зов снежной обезьяны, не говоря уже о способности снежных обезьян понимать друг друга.

Можно подумать, что эта встреча с нечеловеком идеально подходит для анализа современным новым материализмом, поскольку новые материалисты часто определяют свое движение как оппозицию постструктурализму и регулярно гордятся тем, что свергают человека со своей онтологии. Мне многое нравится в этом движении, но сюрприз заключается в том, что у нового материализма будет не меньше проблем с экспликацией этой встречи. Действительно, окажется, что новые материалисты ничего не могут сделать для объяснения вышеописанного взаимодействия; они могут только описать его. Как видно из нижеследующего, новые материалисты пытаются быть постсемиотическими, но они продолжают ставить проблемы, которые может решить только семиотика.

Если и есть что-то общее между разнообразными теориями, объединенными под знаменем "Нового материализма", так это то, что их обращение к материи мотивировано неприятием "лингвистического поворота". Рози Брай-дотти - философ-феминистка, которой обычно приписывают разработку термина "новый материализм", - так резюмировала рождение этого движения: оно "возникает как метод, концептуальная рамка и политическая позиция, которая отказывается от лингвистической парадигмы". Их критика в основном сводится к той или иной версии утверждения, что, как выразилась Карен Барад, "язык наделяется слишком большой властью". "Их критика лингвистического поворота в основном сводится к той или иной версии утверждения, что, как выразилась Карен Барад, "язык получил слишком много власти".30 Вкратце, они утверждают, что "постмодернистские" или "постструктуралистские" теоретики слишком много внимания уделяют словам и упускают из виду вещи. Хотя эта критика имеет под собой основания, новые материалисты, как правило, не осознают, насколько они обязаны тем самым движениям, против которых они выступают.

Техническая лексика нового материализма во многом заимствована из постструктурализма и теории литературы. Термин "актант", например, пришел из структуралистского литературного анализа, где он использовался для обозначения "функций или ролей, занимаемых различными персонажами повествования". В этом плане можно привести еще один пример: "сборка" (assemblage) - тот самый термин, который многие связывают с Жилем Делёзом, - встречается в работах таких канонических постструктуралистских мыслителей, как Ролан Бартез и Юлия Кристева31 . Действительно, Соссюр использует "сборку" (l'agencement) - тот самый термин, который многие связывают с Жилем Делезом, - чаще, чем слово "структура". Более того, несмотря на заявления о том, что Акторно-сетевая теория является альтернативой структурализму, Леви-Стросс рассматривал и "сеть" (réseau), и "сборку" как почти синонимы ныне дискредитированной "структуры". В конце концов, несмотря на некоторые вводящие в заблуждение метафоры структур как клеток или законов, структуралист в первую очередь подразумевал под структурой систему отношений или сеть узлов. Ирония заключается в том, что ученые, которых, вероятно, не застали бы врасплох за использованием таких терминов, как "структура", в позитивном смысле, сейчас вновь вводят такие термины, как "сеть" и "подобие", чтобы сделать всю ту работу, которую в классическом структурализме делала "структура". Почти не пропуская ни одного удара, новые материалисты обменяли лингвистические сети на материальные сборки. Некоторые из тех же теоретиков даже смогли превратиться из парагонов постструктурализма в парагонов нового материализма, просто говоря о материи то, что они ранее формулировали в терминах дискурса. То, что новые материалисты часто переводили в онтологию то, что постструктуралисты делали в терминах языка, не делает их обязательно ошибочными, но начинает намекать на ограниченность их проекта.

Другие ограничения наиболее очевидны в их обычных операционных процедурах. Типичная научная работа, написанная в духе нового материализма, описывает конкретную совокупность (или сеть), которую ученый хочет изучить, а затем идентифицирует актанты - как человеческие, так и нечеловеческие, - составляющие эту совокупность. В таком подходе нет ничего плохого. Понятие сборки особенно полезно, когда оно подталкивает нас к рассмотрению не только текстов и их авторов. Но эта процедура ничего не устанавливает сама по себе. Все может быть истолковано как часть ассамбляжа. После того как в кейс-стади перечислены все конкретные вещи, составляющие ассамбляж (скажем, человек, подписывающий закладную, человек, давший ему закладную, бумага, из которой была сделана закладная, место, на которое ссылается закладная, пластик стула, на котором он сидел, когда подписывал закладную, и так далее), остается сделать лишь небольшую интерпретационную работу. Все, что нам остается, - это нагромождение связей, которые сами по себе имеют очень мало объяснительной ценности. Сборка не дает ничего, кроме указания на то, что что-то представляет интерес для исследователя.

Новые материалисты часто утверждают, что говорят от имени нечеловеческих агентов, но делают это без регистрации своих собственных интерпретационных процедур. Это ясно видно на примере ахиллесовой пяты большей части нового материализма: его безудержного восхищения "агентностью". Проблема в том, что "агентство" - это в значительной степени бессодержательная кате- гория, которая получает большую часть своего пробега, будучи противопоставленной соломенному человеку. Например, когда новый материалист говорит, что "[камень] обладает агентностью не только в своей способности возбуждать человеческий разум, но и в энергии своих атомов, поддерживающих гору над головой", это равносильно утверждению, что камни и существуют материально, и могут быть восприняты человеком - тривизм, который мало кто отвергнет. Такое представление о материальном "агентстве" имеет смысл только в противоположность взгляду, согласно которому разум или дискурс производит мир, а для восприятия ничего не существует. Но, как отмечалось в главе 1, почти никто и никогда не утверждал, что мир существует исключительно в рамках разума или языка. Постструктуралисты действительно приостанавливали физический мир, но не отрицали его существования. В противоположность новому материализму, "способность" скалы поддерживать гору можно было бы лучше объяснить с помощью теории причинности, в то время как способность скалы вдохновлять предполагает ее функцию знака.

Приведем еще один пример: на первых страницах книги "Вибрирующая материя" Джейн Беннетт описывает свою встречу с "ассамбляжем", состоящим из перчатки, пыльцы, дохлой крысы, крышки от бутылки и деревянной палки. Вместо того чтобы рассматривать их как просто "пассивные" объекты, она поражена этим собранием вещей и его агентностью или "способностью заставлять вещи происходить, вызывать эффекты". Но Беннетт никогда не говорит нам, каковы эти эффекты или в чем заключается эта агентность, и не описывает ни один объект в деталях. Это всего лишь условные обозначения. Кажется, нет никакого интересного способа, которым "дохлая крыса" оказывает значимое "агентство" на крышку от бутылки или любой другой артефакт в ассамбляже Беннет. Но это типично, поскольку после того, как ассамбляж прослежен, часто больше нет никакой работы, которую можно было бы сделать.

Прежде чем мы продолжим, я хочу повторить тезис из главы 4, а именно: множественная реализуемость опровергает утверждение Барада и других, что "материя" и "смысл" идентичны и "не могут быть разобщены". Это все равно долото. Имеет ли значение для анализа совокупности, написана ли закладная на бумаге из хлопка или из целлюлозы? Была ли она подписана черной или синей ручкой? Хотя я могу представить себе необычные случаи, когда на карту поставлено любое из этих различий, в целом большая часть материи в "совокупности" не имеет значения для данного анализа. Не вся материя, инстанцирующая данный социальный тип, имеет для него решающее значение. Как я утверждаю здесь, решающее значение имеет та часть материала, которая имеет семиотическое содержание или функцию.

Не хочу затягивать с ответом, но новый материализм не может сделать гораздо больше с той встречей, с которой началась эта глава, чем сосредоточить наше внимание на недискурсивных характеристиках окружающей среды. Если мы действительно хотим понять сборку Беннета, или агентность камня, или даже моей снежной обезьяны, нам нужна теория того, как вещи, живые и неживые, действуют друг на друга - не только в своих материальных эффектах, но и в том, как они обретают смысл. В одной из будущих книг я намерен разработать новую теорию причинности, но здесь я предлагаю изложение смысла. Новые материалисты в основном не осознают, насколько их работа была ограничена наследием соссюровской семиотической парадигмы, которую они разделяют с постструктуралистами, и упускают из виду потенциал альтернативного подхода к языку. Тот самый лингвистический поворот, который они критикуют, способен решить проблемы их анализа.

В целом, лингвистический поворот был ценен тем, что многие проблемы, характерные для гуманитарных наук, действительно являются вопросами языка и интерпретации; но, особенно в своем постструктуралистском варианте, лингвистический поворот также привел к провалу теории смысла. Новый материализм, который стремился отказаться от обращения к языку в пользу акцента на материальности, просто перенес постструктуралистские предпосылки о языке в онтологию. Но его акцент на материальности, по крайней мере, был хорошо направлен. Таким образом, я утверждаю, что совместное рассмотрение лингвистического поворота и его позитивного противоядия - это ключ к движению вперед.

Минимальная метаонтология

Два первых открытия, которые делают возможной гилосемиотику, заключаются в том, что: 1) полуотика и онтология должны быть сделаны бок о бок, поскольку ошибочно пытаться сформулировать теорию языка, полностью отделив значение от физического мира, в котором оно возникает; и 2) мы должны нату- рализовать любую теорию языка, чтобы увидеть человеческое семиотическое поведение на одном уровне с другими видами животных.

Я хочу начать исследование первой из этих идей с того, что покажется очень странным с точки зрения временной философии языка, которая, в общем-то, неплохо справляется с задачей отделения онтологии от теорий смысла. Это приведет к двум, возможно, самым важным следствиям гилосемиотики - минимальной онтологии и счету смысла.

Начнем с вопроса: какие вещи люди и другие животные делают более или менее успешно? Мы по-разному ориентируемся в мире. Мы кормим себя. Мы размножаемся. У нас есть ожидания. Мы общаемся друг с другом. Тот факт, что мы можем делать эти вещи более или менее успешно, удивителен, и он имеет прямые онтологические последствия. Если бы мир действительно был совершенно непостижимым местом - если бы он был непознаваемым гипер-хаосом - мы не могли этого сделать.

Это говорит о том, что мир должен обладать как минимум двумя основными характеристиками:

1) мир должен состоять из грубых кластеров свойств (см. главу 4; я использую здесь свойства, а не силы, чтобы подчеркнуть физическую актуализацию); и 2) он должен обладать ограниченной кросс-временной стабильностью или минимальными каузальными закономерностями. Вероятно, это выглядит как натурализованная версия основного кантовского вопроса: как должен быть устроен мир, чтобы любое разумное существо могло иметь хоть какое-то знание о нем? И ответ может показаться дефляционным переформулированием кантовских "форм" интуиции (пространство, время/каузальность), но потерпите.

Физические свойства не распределены равномерно по всей Вселенной и не существуют в недифференцированном беспорядке. Местноеокружение - по крайней мере, с точки зрения планеты Земля - состоит из вещей, которые можно представить как грубо очерченные кластеры свойств. Когда я смотрю в окно летним днем, я вижу скопления зеленых вещей, обладающих общей гибкостью и формой, которые составляют траву; я вижу в значительной степени недифференцированные скопления голубого цвета, которые составляют небо; и так далее. Я говорю в терминах грубого внешнего вида, но можно представить себе любой набор физических свойств (например, вязкость, яркость, температура, материальные составляющие, отражательная способность, форма) и заметить, что эти свойства имеют тенденцию к группированию, а между ними находятся другие виды вещей (например, воздух или вода, земля или пространство).

Такое неравномерное распределение кластеров свойств должно существовать, чтобы люди и другие животные могли ориентироваться в мире, потому что должно быть хотя бы что-то подобное, чтобы разделить мир на узнаваемые единицы. Я не говорю, что эти кластеры должны иметь четко согласованную структуру, или что все члены определенного вида должны иметь общие свойства, или что кластеры должны быть определены необходимыми и достаточными условиями. Нам не нужен весь метафизический багаж, связанный с классическими представлениями о видах природы или инвариантных природных законах.

Эти кластеры свойств не обязательно должны иметь острые края. В самом деле, предоставление хотя бы некоторой фундаментальной неясности будет важно для дальнейшего изложения. Стоит отметить, что неясность здесь проявляется дважды: во-первых, многие физические объекты (например, облака и горы) неясны, потому что у них нет точных пространственных границ; во-вторых, многие свойства сами по себе (например, серый, лысый) неясны из-за того, как они применяются (например, неясно, является ли конкретный объект вроде выцветшей когда-то черной рубашки серым). Говоря иначе, неясность проявляется в большинстве предикатов (быстрый, красный) и в большинстве существительных (ребенок, игрушка), чья принадлежность к категории полна пограничных случаев. (Третий порядок неясности, встроенный в лингвистическое использование, будет рассмотрен ниже). Для моего изложения не имеет особого значения, является ли неясность онтологической, эпистемической или семантической.

Эти кластеры также могут постоянно изменяться, но они должны обладать хотя бы некоторой межвременной стабильностью и взаимодействовать друг с другом хотя бы минимально согласованными способами. В отличие от Юма и Мейясу, нам нужна лишь относительная, локальная стабильность. Если бы мир вокруг нас колебался с головокружительной скоростью, непредсказуемо появляясь и исчезая, то ни одно животное не смогло бы эффективно взаимодействовать с ним. Им буквально не за что было бы зацепиться. Хотя процессуальную природу существования важно признать, большинство вещей, с которыми мы сталкиваемся, изменяются постепенно или в целом предсказуемо (по крайней мере, по сравнению с довольно быстрыми изменениями, которые демонстрируют некоторые виды животных).

Если говорить кратко, то для того, чтобы у людей и других животных был хоть какой-то шанс ориентироваться в окружающей среде, Вселенная должна состоять из относительно стабильных кластеров свойств, которые демонстрируют локальное и хотя бы сколько-нибудь последовательное поведение или причинно-следственные закономерности.

Очень важно (и это моя главная мысль), что множество различных космологий будут поддерживать эту минимальную онтологию. Вселенная может быть такой, какой ее описывает современная физика или Иммануил Кант. В равной степени она может быть описана в представлениях нахуа, существовавших до завоевания, как сотканная в непрерывном разворачивании энергии теотль. Либо классические чарваки, либо современные адвентисты седьмого дня могут быть правы в отношении этого мира, но для наших целей не имеет значения, кто из них прав. На самом деле существует немного космологий, которые эта минимальная онтология исключает, и большинство из них либо чисто гипотетические, либо полностью солипсические. (Если вы действительно убеждены, что я лишь плод вашего воображения, можете не читать). Действительно, главная космология, которую она исключает, - это неявная онтология типичного (пусть и преувеличенного) постструктурализма, который полностью отверг идею стабильной референции и утверждает, что мы живем в совершенно отдельных, несопоставимых и лингвистически (или культурно) обусловленных мирах.

В общем, я не предлагаю конкретную онтологию; я предлагаю метаонтологию, то есть описываю некоторые минимальные ограничения на любую онтологию, которая может быть совместима с разумными существами, обладающими даже ограниченными способностями к навигации и грубыми знаниями о своем окружении.

Учитывая эту минимальную метаонтологию, можно сказать, что люди и другие животные познают кластеры свойств, составляющие их окружение, взаимодействуя с вещами (материальными знаками и их возможностями, о которых речь пойдет ниже), узнавая некоторые из их свойств, их вершины или ядра, и приблизительно отличая их друг от друга, даже если мы не всегда способны распознать их нечеткие грани.

Это означает, что мы должны быть условно способны выполнять два разных вида операций: отслеживать кластеры свойств во времени/пространстве и различать релевантные соседние кластеры свойств функционального сортировочного класса. Например, чтобы последовательно распознавать "коров", когда я их вижу, мне нужно иметь какой-то слабый, предварительный, но достаточно надежный способ отслеживания кластера свойств, которые разделяет большинство коров, и мне нужно каким-то образом помнить соответствующие некоровьи свойства, которые отличают коров от быков или лошадей.

Ключевым моментом является то, что мы не обязательно должны использовать одни и те же критерии для идентификации примерно одного и того же кластера. Вполне вероятно, что, будучи физически воплощенными людьми с сопоставимыми органами чувств, мы одинаково ограничены в том, как мы взаимодействуем с окружающей средой и какие вещи мы можем выбрать для отслеживания.47 Наши суждения о сходстве, в конце концов, и как мы уже отмечали, зависят от задачи. Но многие, если не все, кластеры свойств устойчивы, то есть независимо доступны для разных органов чувств.48 Соответственно, другие виды животных с совершенно разными органами чувств, скорее всего, смогут выделить примерно похожие кластеры, по крайней мере в той степени, в какой они разделяют с нами сходные формы воплощения и интереса. Например, у меня и у кошки могут быть совершенно разные способы распознать летучую мышь, пролетающую над моим потолком. Возможно, кошка в первую очередь использует слух, а я - зрение. Но мы все равно отслеживаем пересекающиеся кластеры свойств летучей мыши.

Другой пример: вы можете знать меня в лицо и определять, что я лучше, когда видите длину моего носа, форму лица и цвет волос; но слушатели моего подкаста, возможно, не смогут выделить меня из общей массы и узнают по тембру голоса, а соседская собака может узнать меня в первую очередь по запаху. С возрастом мои свойства будут меняться: волосы поседеют, голос станет более грассирующим, и даже компоненты моего специфического запаха изменятся. Но многие люди и животные будут продолжать узнавать меня, потому что мы в совокупности довольно хорошо умеем отслеживать кластеры свойств и отличать их друг от друга (даже если мы редко точно соглашаемся).

Кроме того, чтобы внести ясность, я не утверждаю, что наши qualia идентичны - ваше субъективное переживание "синего" может быть ближе к моему субъективному переживанию "красного", и так далее. Пока большинство из нас согласны с тем, что клубника и свежая кровь примерно одного цвета, для целей этой теории не имеет значения, различаются ли наши субъективные переживания этого цвета.

В основном я хочу сказать, что существует очень небольшой набор - можно сказать, "трансцендентальных" - ограничений на вид возможного мира, в котором мы должны жить. Если люди и другие животные живут в среде, мы можем даже грубо ориентироваться достаточно успешно, это накладывает некоторые минимальные ограничения на то, как должна выглядеть эта среда. Это подразумевает некоторые вещи о значении, которые я рассмотрю в следующем разделе. Но главное, к чему я веду, заключается в следующем: то, что мир устроен определенным образом, и то, что наши концептуальные и лингвистические практики должны соответствовать ему (включая пересекающееся сходство этих практик в разные времена и в разных областях), играет огромную роль в нашей способности понимать друг друга.

Прежде чем мы продолжим, я хочу подчеркнуть несколько следствий из этой метаонтологии:

Прежде всего, я должен сказать кое-что об отношениях между языком и мышлением. С одной стороны, большинство психологов и когнитологов сходятся во мнении, что не все мысли осуществляются на языке.52 Даже в нашей повседневной жизни примеры неязыкового мышления включают в себя обычный опыт, когда у вас есть идея, но вы не уверены, как выразить ее словами; и наблюдение, что младенцы и животные, похоже, способны мыслить, не обладая способностью к языку. Но с другой стороны, существует также большое количество доказательств того, что когда мы думаем на определенном языке, этот язык действительно имеет тенденцию оказывать некоторое влияние на то, как мы думаем. Например, то, как различные языки обозначают оттенки, влияет на нашу память и сортировку цветов. Существительные, грамматически по-разному обозначающие пол в разных языках, влияют на ассоциацию этих объектов. Разные языки также заставляют людей определять и обращать внимание на различные особенности окружающей среды (например, лево или право, север или юг). Более того, риторическое обрамление и общие концептуальные метафоры (например, время - деньги) имеют тенденцию бессознательно формировать наши мысли и действия в важных направлениях. Но большинство лингвистических категорий подразумевают скорее акцент, значимость и влияние, чем мировоззрение или различие жизненных миров.

Это имеет конкретные последствия для способа концептуализации значения. Ряд философов полагали, что разделение языкового значения эквивалентно разделению концептов, понимаемых как ментальные репрезентации или психологические состояния. Например, предполагается, что английское "cow" и испанское "vaca" имеют одинаковое значение, поскольку они вызывают одно и то же понятие COW. Но эта модель ошибочна. Даже носители одного и того же языка не имеют одинаковых ментальных репрезентаций. Как отмечалось в главе 3, в ряде влиятельных исследований были представлены доказательства того, что носители английского языка расходятся во мнениях относительно категоризации основных терминов. Другие исследования показали, что носители одного и того же языка обычно расходятся во мнениях о том, как определять цветовые границы; и что один и тот же объект может восприниматься как принадлежащий к разным категориям в зависимости от поставленной задачи. Альтернативные способы осмысления понятий как хранилищ информации или

Различные способы распознавания вещей также предполагают, что у людей нет одинаковых понятий. Например, мы, вероятно, знаем разные вещи о форзиции (я знаю очень мало, не считая того, что она производит много желто-низких цветов), и у нас, предположительно, есть разные способы распознать ее и отличить от других растений, когда мы с ней сталкиваемся. Таким образом, есть много причин отвергнуть мнение о том, что смысл (даже в рамках данного лингвистического сообщества) - это общие ментальные репрезентации.

Во-вторых, из-за проблем с интерналистским пониманием значения некоторые аналитические философы - например, Хилари Патнэм и Сол Крипке - пошли в противоположном от постструктуралистов направлении и вместо того, чтобы отвергать референцию, утверждают, что (по крайней мере, для определенных классов слов) "значения просто не находятся в голове!" Эти философы часто представляют "значение как прямую связь между языком и миром, проходящим мимо ума". Параллельно с бихевиоризмом в психологии, ум рассматривался как непознаваемый и в основном игнорировался. По крайней мере, предполагалось, что референция состоит в основном из неопосредованных отношений между словом и миром. В этом отношении некоторые философы-аналитики заняли позицию, которая была почти диаметрально противоположна описанию значения Соссюром. Постструктуралисты в значительной степени выводили за скобки мир, а аналитические экстерналисты - разум. Но хотя в обоих экстерналистских описаниях смысла, предложенных Патнэмом и Крипке, есть что-то от них, они также несовершенны по схожим причинам.

Например, в книге "Именование и необходимость" Крипке утверждал, что имена собственные и термины естественного рода получают свое значение из "исторической цепочки" того, как происходит именование, в основном, что первоначальное "крещение" прикрепляет термин к референту, который исторически передается последующим носителям.60 Но есть несколько аргументов против этой модели, в том числе то, что существует вероятность дрейфа ссылок на имена (например, название острова Мадагаскар произошло от путаницы, которую европейские картографы внесли в ссылки на Могадишо на африканском материке). Что еще более важно, остенсивная ссылка часто недостаточно определена. Даже имена собственные, как правило, имеют неопределенность, заложенную в них. Например, точные границы горы Грейлок неоднозначны и исторически спорны. Поэтому, если бы имена собственные представляли собой чистую ссылку без описательного содержания, могло бы показаться, что трудно определить, к какой части ссылки относится термин. Типы неясности, о которых я говорил ранее, указывают нам на проблему: какую часть физического мира выделяет гора Грейлок? Конкретный пик или набор пиков? Каковы ее границы? И так далее. Возвращение к минимальной метаонтологии, о которой шла речь выше, может помочь нам прог- рессировать в этом вопросе. Она подразумевает, что ментальные репрезентации не столько расчленяют мир, сколько отслеживают кластеры свойств и учатся распознавать их повторное появление. Ни слова, ни понятия не классифицируют и не подразделяют мир настолько, насколько они склонны отслеживать определенные его аспекты. В большинстве случаев поведение людей и других животных не требует решения неясных вопросов и пограничных ситуаций. Мы, как правило, нацеливаемся на вершины гор или ядра скал, и даже в этом случае мы, вероятно, делаем это хотя бы немного по-разному. Для большинства целей, даже когда я собираюсь в поход, точная граница горы Грейлок не имеет для меня большого значения, и сказать, что я ходил в поход на гору Грейлок, удовлетворит большинство людей, имеющих смутное и общее представление о моем местонахождении в тот день. Если сформулировать точнее, мы оба отслеживаем кластеры свойств и учимся различать их, когда это необходимо. Вопреки Крипке, имена не фиксируют ссылки, скорее они могут помочь нам координировать попытки проследить пересекающиеся кластеры свойств. Действительно, ссылка сама по себе зависит от задачи, а понятия функционируют как посредники.

В-третьих, изучение нового слова - это, как правило, не заучивание определения, а удобное закрепление эталона. Например, когда я учил свою дочь значению слова "кошка", я делал это, указывая на нее, а не давая определение слова "кошка", описание свойств, относящихся к кошке, или рассказывая ей, какие черты отличают кошек от других животных. Таким образом, обучая ее значению слова "кошка", я направляю ее внимание на конкретное ядро кластера свойств и предполагаю, что она сделает вывод из контекста и моего демонстративного поведения о том, на что я пытался указать. Нет причин думать, что у нее и у меня идентичные ментальные репрезентации кошек, мы знаем о них разные вещи и можем по-разному решать пограничные случаи. Эта модель обучения справедлива не только для домашних животных или объектов среднего размера. Действительно, большинство новых слов входят в язык без определений (например, когда слово "хип-хоп" впервые было использовано для обозначения музыкальной субкультуры, это было сделано путем указания на набор диджеев и рэперов, а не путем выдвижения определения, перечисления основных черт или формулирования ряда различий между хип-хопом и соседними музыкальными стилями).

Большинство слов мы выучиваем в контексте, используя практику закрепления референтов и не получая подробного описания значения или употребления. Вопреки Соссюру, мы не приобретаем значения, учась накладывать знаки на концептуальные различия. Концепты - это не способы разделения мира. Почти само собой разумеется, что когда наши собратья-приматы учатся общаться, они не овладевают определениями, а ассоциируют определенные знаки (призывы, символы, жесты) с конкретными референциями. И опять же, эти референции относятся не к естественным видам, а к неточным и часто непоследовательно демаркированным группам свойств.

В-четвертых, поскольку мы склонны отслеживать и различать разные вещи и поскольку мы склонны узнавать большинство слов неявно, через контекст, а не в результате явного определения, если мы думаем о концептах в терминах ментальных репрезентаций, у каждого есть свои собственные концепты.

Поскольку мы способны отслеживать пересекающиеся кластеры свойств, мы можем объединить или разделить то, о чем мы говорим. (В аналитической семантике референция обязательно концептуально опосредована, но смысл не сводится к общим понятиям. Скорее, высказывания используются для того, чтобы направлять умозаключения. Я общаюсь, потому что хочу, чтобы вы сделали вывод о том, о чем я говорю, и остенсивное значение - лишь одна из возможных вещей, которые я могу ожидать от вас.

Действительно, одно из прямых следствий метаонтологии и описания значения, которые я здесь привожу, заключается в том, что референция - это не то, что делают слова сами по себе, а скорее то, что люди делают со словами (точнее, как мы сейчас обсудим, референция возникает в результате скоординированной добровольной деятельности сообществ разумных существ по созданию знаков). Разговор о "горе Грейлок" - это всего лишь один из способов координации внимания к определенному кластеру смутных свойств для выполнения определенной задачи. Границы, вызываемые "горой Грейлок", зависят от поставленной задачи. Гора Грейлок означает нечто иное для целей празднования Дня гор, установления юридических границ собственности, геологических исследований, похода с рюкзаком и т. д. Отсылка также не ограничивается речью. Я также могу сигнализировать о чем-то подобном, указывая, показывая вам фотографию или просто ведя вас в поход.

Значение смысла

Мы можем опираться на минимальную метаонтологию, описанную выше, фактически признавая одну из определяющих черт лингвистического поворота - а именно, что доступ к миру осуществляется не через неопосредованный опыт, а семиотически или герменевтически. Это важнейшее понимание, которое, как ни странно, встречается в работах теоретиков совершенно разного происхождения, включая К. С. Пирса, Мартина Хайдеггера, Рут Милликан и Якоба фон Уэкскюля (возможно, менее известного немецкого биолога из Прибалтики, чьи наиболее влиятельные работы датируются 1920-ми годами). Я более подробно остановлюсь на семиотике Пирса в следующем разделе, но, по словам Пирса, "вся вселенная пронизана знаками, если она не состоит исключительно из знаков". Поясним, это не утверждение, что язык конструирует мир; скорее, суть этой идеи в том, что люди - а в случае Милликана и Уэкскюля - другие биологические существа - встречают мир не как сырой чувственный опыт, ожидающий категоризации, а с точки зрения его функциональной значимости или смысла.

Позвольте мне пояснить. Вы не видите ни материализованной глубины книги, лежащей перед вами, ни ее составных атомов. В лучшем случае вы видите ее поверхность, и эта поверхность доносится до вас через отраженный окружающий свет. Качество света существенно различается в зависимости от освещения. Страницы книги буквально отражают разные оттенки или цвета при разном освещении. Но ваши центры визуальной обработки отбрасывают информацию об осветителе, чтобы восстановить полученный образ книги, отличающийся от ее фона. Ваше сознание проецирует корешок книги как твердый трехмерный объект, даже если вы никогда не переворачивали ее в руках. Ваши различные ощущения сшиваются воедино. Мы часто не осознаем этого, потому что не осознаем процесс своего восприятия. Мы просто думаем, что видим книгу, в то время как на самом деле разнообразные зрительные и тактильные ощущения синтезируются в ощущение постоянного объекта.70 Даже это ощущение постоянного объекта уже связано со "смыслом" (о котором мы сейчас поговорим более подробно).

Различия между хайдеггеровской и уэкскюлловской версиями этого взгляда наиболее важны для наших целей. Хайдеггер утверждал, что "прожитый мир присутствует не как вещь или объект, а как значимость". Хотя я могу заставить себя видеть иначе, когда я смотрю на свой стол, я не вижу набор коричневых или черных цветных фигур; вместо этого я вижу свою чашку с кофе, "всегда уже" пронизанную "значимостью". По этой причине Хайдеггер стал рассматривать опыт бытия как фундаментально связанный с герменевтикой или интерпретацией. Эта позиция способствовала более широкому утверждению Хайдеггера о том, что человечество "отпало от себя как аутен-тичной потенции быть своим Я и попало в мир". Одно из основных прочтений Хайдеггера состоит в том, что люди уникальным образом изгнаны в лин-гистический или, по крайней мере, герменевтически опосредованный мир. Мы видим не столько упавшую ветку, сколько дубину, которой можно бить наших врагов. Это изгнание в лингвистическое посредничество часто принимается за центральное утверждение лингвистического поворота. Но хотя я согласен с тем, что Хайдеггер подчеркивает важность герменевтики и символического посредничества, я утверждаю, что люди не исключение, и тот факт, что другие существа разделяют с нами это состояние, означает, что это не изгнание, а дом, в конце концов.

Здесь на помощь приходит Уэкскюлль. Он понял, что смысл жизненно важен для всех биологических организмов, а не только для человека. Животные не просто реагируют на стимулы. Скорее, они реагируют на значение, которое эти стимулы имеют для них. Животные интерпретируют данные, поступающие от органов чувств (например, определяют пищу, а не партнера для спаривания), в соответствии с различными "носителями значимости" (Bedeutungsträger), или, можно сказать, в соответствии с их функциональной значимостью или смыслом. Когда барсук чувствует определенный резкий аромат, он дает ему понять (или, говоря современным языком, информацию), что поблизости находится вкусный дождевой червь. Более того, животные не только интерпретируют знаки, но и производят их. Намеренно или нет, живые существа оставляют на себе след, создают вибрацию, оставляют запах, которые другие могут распознать и, интерпретируя, использовать для создания смыслов.74 В этом отношении животные находятся в богатой семиотической среде.

В то время как Хайдеггер приводил свои аргументы, апеллируя к человеческому состоянию, наследники Уэкскюля в области этиологии и нейробиологии животных предоставили широкий спектр эмпирических доказательств способности животных интерпретировать данные, полученные с помощью органов чувств, а также производить знаки. (Более того, последующие исследования поведения животных убедительно продемонстрировали, в отличие от Б.Ф. Скиннера, что животные не бездумно реагируют на стимулы, а приобретают знания на основе своего опыта. Они изучают и интерпретируют мир.)

В общем, это более широкое понимание знаков и значения говорит о том, что все животные, а не только люди, интерпретируют мир. Он приходит к нам в виде материализованных знаков.

Это понимание в сочетании с минимальной онтологией, описанной выше, позволяет нам начать уточнять значение смысла. Для этого я хотел бы вкратце изложить свои отступления от семантики, предложенной британским философом Полом Грайсом. Многие философы рассматривали значение исключительно в терминах языка, но Грайс провел полезное различие между двумя типами значения: "естественное значение" и "неестественное значение". В качестве примера первого Грайс привел "эти пятна означают корь" (то, что мы в дальнейшем будем называть "симптом"). По мнению Грайса, если выяснится, что человек, о котором идет речь, на самом деле не болен, то это предложение окажется ложным. На самом деле пятна не означали, что человек болен корью. В противоположность этому типу значения, мы можем взять предложение "Когда Кит произнес Don es muy inteligente, он имел в виду, что Дон очень умен" в качестве примера неестественного значения. Заметьте, что это предложение может быть истинным, даже если Дон на самом деле не очень умен. В самых общих чертах Грайс утверждал, что решающее различие между естественным и неестественным значением состоит в том, что естественное значение выражает причинный закон, в то время как неестественное значение коренится в намерениях говорящего (в сочетании с языковыми условиями). Таким образом, модель Грайса представляла собой то, что позже назовут "семантикой, основанной на намерениях".

Модель Грайса - важный первый шаг, но его представление о значении можно улучшить. Во-первых, то, что Грайс называет "естественным значением", я бы назвал первичной и основополагающей формой значения (и очень жаль, что Грайс сосредоточил свое внимание в основном на другом типе). Некоторым доказательством его первичности является то, что интерпретация знаков повсеместно распространена среди животных, но у разных видов она более или менее классическая (например, взрослые леопарды в основном встречаются только для спаривания). Более того, младенцы учатся наблюдать за миром до того, как они научатся понимать язык. Более того, младенцы учатся наблюдать за миром раньше, чем учатся понимать язык, прежде чем вы сможете определить, какие из них предназначены для общения. Следовательно, естественный смысл должен предшествовать "неестественному смыслу" (термин, который мне не очень нравится по причинам, которые станут понятны).

Что еще более важно, естественное значение и неестественное значение более запутаны, чем можно предположить из типологии Грайса. Хотя Грайс с пользой для дела рассуждал о том, что подразумевается, а не эксплицируется в данном высказывании, его рассказ об импликатуре не заходит достаточно далеко, поскольку он по-прежнему отождествляет значение с намерением. Но существенным аспектом значения знаковой лексемы (или высказывания) является то, что мы обычно называем контекстом. Так, когда Кит говорит "Don es muy inteligente", он, возможно, утверждает значение "Дон умный" в ответ на то, что кто-то сомневается в интеллекте Дона. Но если он сдает тест по испанскому языку, то, возможно, не собирается делать никаких конкретных утверждений о человеке по имени "Дон", а вместо этого сообщает, что может точно пересказать предложение на испанском языке. Это можно объяснить с помощью импликатуры. Но если Кит произносит фразу невнятно, это также может указывать на то, что Кит пьян - "естественный признак", но который может нести дополнительный смысл, что Кит в настоящее время не в ясном уме - потенциальный негативный знак для интеллекта Дона или, возможно, оценки Кита.

Проблема для Грайса заключается в том, что подобные непреднамеренные смыслы составляют огромную часть коммуникации и того, как мы реконструируем их предполагаемые смыслы. Люди постоянно говорят вещи, которые потенциально могут дать представление об их мыслительных процессах, предположениях или настроении, но которые они не собирались передавать. Как заметит любой серьезный игрок в покер, у каждого из нас есть "подсказки", или микровыражения. Одна из тех вещей, которые делают электронную почту такой опасной, - это сложность восстановления эмоциональных сигналов и контекста, которые обеспечивают необходимый фон, на основе которого можно восстановить узкий намеренный аспект смысла.

Еще один момент, который упускает из виду ограниченный анализ Грайса, - это его утверждение, что естественные знаки всегда связаны между собой каузальными законами. Это привело к тому, что некоторые философы-субсеквенты стали считать естественные знаки или естественную информацию "объективным товаром". Но, как будет более подробно рассмотрено ниже, многие знаки не отражают причинно-следственных законов. Большинство врачей утверждают, что пятна означают лишь вероятность того, что у пациента корь, и то только тогда, когда они появляются наряду с другими соответствующими симптомами. Точно так же, несмотря на повсеместное распространение этого примера, дым не всегда означает огонь. Дым также может означать наличие дымовой машины или потушенный источник горения; более того, он может означать, что что-то просто горячее, но не горящее, поскольку многие материалы дымятся, не достигнув температуры воспламенения. Кроме того, один и тот же признак может означать разные вещи для разных наблюдателей. Два человека, наблюдающие одно и то же облако, могут извлечь из него разную информацию (например, направление ветра для одного и вероятность дождя для другого). Таким образом, поскольку Рут Милликан утверждает, что знаки имеют тенденцию к корреляции, и "ничто не может быть естественным знаком чего-то другого абсолютно. Скорее, есть вещи, которые могут служить или служат знаками для данного [индивида] или вида". Чтобы начать диалог между Грайсом и снежными обезьянами, можно спросить: являются ли крики обезьян просто естественным значением - чем-то, что они надежно делают в присутствии определенных видов вещей? Или же это случай "неестественного" смысла? Если обезьяна издает звук летящего хищника, а рядом находится не хищник, а дрон, то означает ли этот обезьяний крик летящего хищника или теперь он означает "дрон"? Первая подсказка заключается в том, что поведенческие данные свидетельствуют о том, что обезьяны могут лгать.85 Более того, даже те виды животных, которые, казалось бы, не способны к намеренному обману, делают выбор, подавать ли им сигналы или оставаться необщительными. Иными словами, животные (и, возможно, другие виды живых организмов) подают добровольные знаки для достижения индивидуальных целей. В этом отношении крики обезьян имеют то, что Грайс назвал бы "интенциональным" значением. Это говорит о том, что типология Грайса ошибочна. Это также имеет два дальнейших следствия: с одной стороны, обученный человек должен быть в состоянии интерпретировать крики обезьян и получить доступ к этому интенциональному значению, если он сможет восстановить, почему обезьяна подает сигнал и какой диапазон сенсорных входов приводит к подобным реакциям; с другой стороны, крики обезьян все еще имеют значение даже для необученных людей, поскольку они означают, что обезьяны находятся поблизости.

Вместо раздвоения между естественным и неестественным значением нам нужно думать в терминах асимметрии между смыслотворчеством и интерпретацией, или производством знаков и их потреблением. Говоря более конкретно, в техническом словаре гилосемиотики, разумные существа обладают способностью интерпретировать как добровольные, так и недобровольные знаки. (Противопоставление скалярное, а не бинарное. Здесь мы имеем в виду различие между сознательно произведенным знаком и случайным знаком, либо произведенным бессознательно, либо произведенным не-чувственным миром. Например, запах, издаваемый моей кожей, хотя и представляет семиотический интерес для моей кошки, является непроизвольным, поскольку это не тот знак, который я обычно намеренно испускаю. Добровольные знаки имеют как намеренное, так и ненамеренное значение, в то время как недобровольные знаки обычно имеют только ненамеренное значение.

Хотя обычно эта асимметрия отмечается лишь вскользь, она вписывается в исследования в области коммуникации животных. Например, немецкий приматолог Джулия Фишер заметила, что различные "исследования [позволяют предположить, что существует] глубокий разрыв между производством и обработкой звуков у животных. Ге-нетика жестко определяет звуковые паттерны, которые в лучшем случае подвержены очень небольшим изменениям.

Открытая система: почти всему можно и нужно научиться". Я бы сказал так: в то время как люди и некоторые другие виды животных способны к экстенсивному изменению наших добровольных аппаратов производства знаков (призывы, запахи, жесты и т.д.), большинство видов животных лишены такого контроля и вместо того, чтобы создавать совершенно новые знаки, обычно перестраивают или изменяют ранее существовавшее знаковое поведение в ответ на новые стимулы. Иными словами, многие животные приспосабливают свои коммуникативные сигналы к изменяющейся среде (например, разрабатывают предупреждающие сигналы для новых видов), но делают это, обучаясь новым реакциям на ранее существовавшие или слегка измененные сигналы. По этой причине большая часть изменений в значении коммуникаций животных происходит при интерпретации знаков, а не при их производстве.

Так почему же животные вообще производят добровольные знаки? Я бы утверждал, что в целом животные обычно производят добровольные знаки, чтобы заставить воспринимающих сделать вывод о животном или его окружении. Моя кошка мяукает, потому что хочет, чтобы я сделал вывод о том, что она голодна, и побудил меня принести ей больше корма. Ее мяуканье также сообщает мне, что она находится рядом с моей головой, даже если раньше я не знал, что она там. В этом отношении конкретные высказывания кошки несут в себе как формирование, так и передачу намерений, поскольку являются попыткой повлиять на мое поведение.

Я хочу подчеркнуть, что добровольное производство знаков - это наложение на материальную форму функции, превращающей ее в репрезентацию (например, звуковые волны, химические следы, письменные слова). В этом отношении добровольные знаки каузально зависят от разума, но люди - не единственные животные, обладающие разумом. (Очень важно, что добровольные знаки являются социальными видами, о чем речь пойдет ниже.) Провести различие между добровольными и непроизвольными знаками нам поможет пример с обезьяной. Поскольку обезьяна участвовала в добровольной коммуникации, предполагаемый смысл ее добровольного знака был чем-то вроде "беги, там летающий хищник", независимо от того, был ли там летающий хищник или нет (предполагается, что именно этот смысл обезьяна пыталась передать, даже если он был ошибочным или обманчивым). Однако с точки зрения конкретного интерпретатора смысла, призыв обезьяны несет в себе как добровольный смысл (как подсказку о намерениях или цели обезьяны при производстве знака, отфильтрованную через функцию знака как социального вида), так и непроизвольный смысл.

Добровольные знаки - это социальные виды. Одним из важнейших направлений гилосемиотики является развитие теории социальных видов, разработанной в главе 4.

Как я утверждал, "социальные виды - это 1) социально сконструированные, 2) динамичные кластеры сил, 3) которые демаркируются каузальными процессами, закрепляющими соответствующие кластеры". Это описывает как вид, к которому относится данный волевой знак (например, слово), так и механизмы, стабилизирующие сам знак. Опять же, знак отличен от своего референта. Социальные виды и их термины подобны колесам в колесах. Чтобы объяснить это, мы можем спросить, какими силами (или свойствами) обладает английское слово "house" в отличие от социального вида, к которому оно обычно относится. Слово "House" пишется определенным образом. Носители английского языка должны уметь отличать его от орфографически сходных слов, таких как "лошадь". У него характерное произношение (с региональными вариациями). Оно обычно функционирует как существительное в грамматической системе английского языка. Это не свойства домов как социальных видов - дома не пишутся особым образом, а термин "дом" - да. Процессы, которые закрепляют общие кластеры свойств в строительстве домов, не зависят от процессов, которые закрепляют написание и произношение слова "дом" (например, схожие методы и материальные ограничения повлияли на строительство домов в современных Германии и Франции, несмотря на разные слова для обозначения домов). Модель социальных видов привлечет наше внимание ко всем различным процессам закрепления, которые работают над стандартизацией написания, произношения и так далее. Она также напомнит нам, что переговоры и асимметрия между державами (и разные способности к рекрутированию процессов закрепления) являются неотъемлемой частью определения правильности знака. И это побуждает нас отслеживать меняющуюся историю знака и его региональные вариации. Добровольные знаки обязательно динамичны и реляционны, а не фиксированы и сравнительно стабильны. Можно было бы почти не говорить об этом, но как социальные виды, добровольные знаки являются, по крайней мере, частично продуктом переговоров и асимметрии власти.

Мышление о добровольных знаках как о социальных видах также напоминает нам, что вопрос о том, является ли данный знак одним и тем же или другим, в некоторой степени зависит от задачи. Например, house, HOUSE и house могут считаться тремя разными лексемами английского слова "House" или двумя или тремя разными знаками, в зависимости от моей цели и от того, какие черты социального вида я отслеживаю.

Переведя "теорию релевантности" Дейрдре Уилсон и Дэна Спербера в словарь гилосемиотики, я бы предположил, что добровольные знаки не столько кодируют значение, сколько дают ключи к смыслу производителя знака. В новом понимании добровольные знаки - это "остенсивные сигналы", призванные привлечь внимание воспринимающего и сфокусировать его на определенном значении. Слово "дом" может быть использовано для обозначения конкретных домов, для выделения их на фоне окружающего мира. Но использование ссылок обязательно слабо контролируется, поскольку естественные языки, как правило, очень гибкие.

Даже при неэвфемистическом употреблении "дом" нуждается в связке с другими индексами (that house/this house), посессивами (my house) или жестами, чтобы завершить знак и выполнить работу по созданию значения.

Классические философы языка часто принимали за модель значения декларативные истинностно-обусловленные предложения (например, "Сократ - человек"). Но если призывы снежной обезьяны берутся в качестве отправной точки для описания интенционального значения, то это побуждает нас рассматривать различные характеристики языка как парадигматические (возможно, это побуждает нас сосредоточиться на прагматических, а не семантических особенностях языка). Это имеет несколько конкретных последствий.

Во-первых, добровольные знаки, как показывает пример со снежной обезьяной, лучше анализировать с точки зрения их цели, функции или "намерения", а не с точки зрения бинарных условий истинности. Проще говоря, анализируя призывы животных, мы имеем дело не с истиной, а с определенной формой успеха. Обезьяна успешно передала крик "Летающий хищник!", поскольку он заставил других обезьян бежать, что, предположительно, и было целью обезьяны, издавшей этот крик, но его описание было неточным, потому что дрон не был летающим хищником или угрозой. Это был одновременно и успешный, и неточный пример коммуникации. Многие предложения человеческого естественного языка также не являются, строго говоря, истинными или ложными. Например, предложение "Идет дождь" само по себе не является ни истинным, ни ложным. Для его интерпретации необходим контекст (место/время). Но даже в этом случае вопрос о том, идет дождь или нет, может быть неясным. Достаточно ли нескольких капель, чтобы сказать, что идет дождь? А если они нечасты? Сколько капель считается дождем? Что если вычесть одну каплю? Какова максимальная задержка между каплями, чтобы считать их дождем? Таким образом, данное высказывание лучше анализировать с точки зрения прагматической цели коммуникации (которая, конечно, обычно связана с положением дел в мире).

Неясность не просто фундаментальна для мира - она встроена в язык. Как отмечалось выше, такие базовые предикаты, как "высокий" и "лысый", являются расплывчатыми; даже слово "пограничный" - расплывчатое. Наши причины, по которым мы говорим, также содержат неясность, потому что наши интересы меняются со временем. Когда я говорю, что хочу "немного пива", значение слова "немного" расплывчато (сколько именно пива) и, скорее всего, изменится в течение вечера выпивки.94 Хотя не все контекстно-чувствительные термины являются расплывчатыми (например, "я"), расплывчатые термины также обычно чувствительны к контексту (например, Кит - высокий для американского философа, но низкий для баскетболиста). Расплывчатость, как правило, является так сказать, свысока, поскольку мы сами не всегда точно знаем, что имеем в виду, говоря о той или иной мысли или высказывании. То, что мы подразумеваем под словом "вкусный" (или "красивый"), скорее всего, будет меняться с течением времени и может меняться в зависимости от знакомства, нового опыта, контекста и т. д. Все эти вариации и неясности могут быть более или менее осознанными для нас. Все это означает, что расплывчатость - это эндемическое явление, и многое из того, что мы считаем контекстом, является частью значения знака.

Чтобы пояснить далее, теория значения, которую я здесь излагаю, является в целом инференциальной. Разумные существа используют умозаключения для интерпретации окружающей среды (см. главу 6), включая как вольные, так и невольные знаки. Коммуникация - это умозаключение, а не декодирование. Частично это подтверждается тем, что два одинаковых предложения на одном языке могут означать разные вещи (например, "да, правильно" может означать "да, правильно" или "ни за что"). Недопонимание обычно возникает не из-за непонимания типичного употребления конкретного слова, а из-за предположения о различных предпосылках или контекстах. Аналогично, неправильный перевод возникает не из-за проблем скодовой эквивалентностью (например, проблема не в том, чтобы найти эквивалентное слово для "правильно" в корейском языке), а из-за различных контекстуальных предпосылок.

Любое высказывание может породить широкий спектр умозаключений. Некоторые из них - это то, что коммуникатор пытается заставить воспринимающего сделать вывод (так называемое намеренное значение), а другие - непреднамеренные. Более того, образные "вольные разговоры" - это норма, а не исключение.95 Например, мы регулярно говорим такие вещи, как "Айова плоская" или "Джон становится чудовищем, когда выпьет", но мы не имеем в виду, что в Айове полностью отсутствуют холмы или что Джон меняет форму, когда выпьет. Так как же потребителю знаков понять, что имеется в виду? Об этом можно было бы сказать еще много, но если Уил-сон и Спербер правы, то "каждое высказывание передает презумпцию своей оптимальной релевантности". Воспринимающий предполагает, что высказывание стоит того, чтобы его передать, и релевантно общему контексту.

Мы можем дополнить наш рассказ о том, как координируется референция, вернувшись к описанию аккомодации Ричарда Бойда, описанному в главе 4. В основе концепции Бойда лежит его утверждение о том, что "естественность" естественного вида возникает в результате "аккомодации" между реальными каузальными структурами и классификационными практиками конкретной "дисциплинарной матрицы". Парафразируя, он утверждает, что то, что он называет "естественными видами", возникает в результате диалек- тического процесса, в котором конкретные дисциплины приходят к модификации своих концептуальных категорий, ссылаясь на реальные причинные структуры мира. По его словам, многие попытки обобщений терпят неудачу или удаются лишь частично. Но далее он говорит, что "дисциплины" пытаются сформулировать надежные индуктивные и объяснительные практики, и в процессе постепенно приходят либо к пересмотру, либо к уточнению своих концептуальных категорий.

Я собираюсь взять скелет Бойда и навесить на него совсем другую плоть. Я откажусь от термина "естественность", поскольку считаю его запутанным, и в этом разделе меня интересуют не столько "виды" или таксономические процессы научных дисциплин, сколько референция как таковая. Как я утверждал выше, понятийные категории не столько определяют резкие границы понятий, сколько фокусируют внимание на определенных релевантных характеристиках окружающей среды. Соответственно, в то время как в описании аккомодации Бойда используется теория соответствия истине, меня больше волнует успех добровольного знака в передаче намеченного значения; но, как я уже говорил выше, хотя и добровольные, и недобровольные знаки могут быть "неточными", только добровольный знак может быть одновременно "успешным" и "неточным". Это происходит потому, что только разум может ошибаться или намеренно обманывать (например, если вы заранее представляете себе темное облако, которое только выглядит как дождевое, то вы не делаете этого на основании наличия разума). Как же будет выглядеть тезис Бойда об аккомодации после завершения этой работы? В качестве предварительной краткой формулировки я имею в виду следующее:

1) Добровольное обращение к знакам возникает диалектически в результате использования сигналов сообществом сигнальных организмов для успешной навигации в окружающей среде; и 2) воспроизводство знаков мотивировано успехом, который в данном случае выражается в "приспособленности" или точности выделения соответствующих черт мира.

К этому моменту мы так далеко отошли от анатомии аккомодации Бойда, что она, скорее всего, будет выглядеть совсем не как монстр.

Основной вопрос заключается в том, почему данный добровольный знак (или набор знаков) воспроизводится в конкретном сообществе? Другими словами, почему обезьяны повторяют определенные призывы? Короткий ответ таков: потому что они выполняют определенную функцию в конкретном сигнальном сообществе.97 Сигнализация предполагает заинтересованность в практическом успехе - то есть в успехе в действии. Для Бойда важна идея о том, что практический успех объясняется в терминах того, как практики приспосабливаются к каузальным структурам. Практики работают, потому что сигнализация в целом приблизительно верна. Нам также необходимо расширить это понятие, чтобы рассматривать не только каузальные структуры, но и грубые свойства-кластеры, о которых шла речь в предыдущем разделе. При этом, однако, следует помнить, что мы можем ссылаться как на социальные виды, так и на другие кластеры свойств в физическом мире.

Опять же, добровольные знаки сами по себе являются социальными видами, поэтому их значение имеет тенденцию к дрейфу, но знаки способны к референции в той мере, в какой они слабо сдерживается аккомодацией между сигналами, причинами их воспроизводства и соответствующими характеристиками мира.

Приведем гипотетический пример: использование обезьяной системы сигналов, включающей то, что мы можем назвать "летающим хищником", приводит к успеху, потому что этот призыв обычно используется в ответ на воздушных хищников и приводит к поведению, которое действительно уменьшает вероятность того, что обезьяна будет схвачена ястребами. Более того, это приводит к представлению, в котором правильность "летающего хищника" зависит от того, действительно ли поблизости есть воздушный хищник. Таким образом, мы можем описать его в терминах аккомодации сигнальной системы к соответствующим особенностям окружающей обезьяну среды.

Более того, рассматривать призывы обезьян как метафизически скомпрометированные или просто социальные конструкты, поскольку они связаны с потребностями, желаниями и дискурсивными структурами снежной обезьяны, было бы, по-видимому, большой ошибкой. Мы также, кажется, можем понять, что обезьяны имеют в виду (различных хищников), даже если это открытие не говорит нам о том, какие особенности хищников они отслеживают. Мы также не можем быть уверены, что все обезьяны в отряде одинаково относятся к этим призывам. Я сомневаюсь в этом; даже носители английского языка расходятся во мнениях о границах синего цвета.

Что это значит для нашей теории значения? Термины в разных языках имеют разные типичные расширения, но референция обычно коренится в зависящих от задачи суждениях о сходстве и различии (возможно, что-то вроде неофрейдистской интенции > расширения и, возможно, соотнесенных выражений). Если мы считаем, что значение определяется расширением, то если группа А в одно время использует термин, имеющий одно расширение, а группа Б в другое время использует термин, имеющий другое расширение, то эти термины не могут означать одно и то же с точки зрения референции, даже если используемое слово идентично. Тем не менее, мы можем примерно понять то, что было сказано предыдущими группами, а они могут примерно понять нас. Почему? Отчасти потому, что аспекты мира, о которых мы говорим на разных языках, систематически совпадают. Когда ранние лингвисты используют слово "pisces", обозначающее рыбу и водных млекопитающих, а современные носители английского языка используют слово "fish", исключающее млекопитающих, степень нашего понимания друг друга обусловлена совпадением внутренне релевантных характеристик мира, которые мы отслеживаем с помощью наших разных терминов. В пересчете, оба лингвистических сообщества нащупывают перекрывающиеся кластеры свойств и делают выводы о них. Но мы можем восстановить различия в значении (или источники потенциальных ошибок перевода) между языковыми сообществами, проследив несходство их исходных предпосылок. Другой исторический пример: некоторые из ссылок Джозефа Пристли на дефлогистированный воздух совпадают с тем, что современные химики назвали бы кислородом, а некоторые - нет. (Из записей Пристли на эту тему мы также можем сделать много выводов о его происхождении убеждений, включая как те, которые он намеревался передать, так и те, которые он не передавал). Вопреки Куну, я бы утверждал, что в той мере, в какой речь идет о кластерах свойств, эти различные парадигмы на самом деле примерно соизмеримы.

Это верно не только для нас, но и для нечеловеческих животных, таких как снежные обезьяны. Мы можем интерпретировать (или перевести) призывы снежной обезьяны в той степени, в какой мы можем обнаружить особенности мира, которые они отслеживают, и функции сигналов, которые они производят об этих аспектах мира. Это подчеркивает одну из основных тем данной главы: а именно, что знаки не являются исключительной прерогативой человека. Скорее, как я показал, различие между человеческим и нечеловеческим семиотическим поведением было чрезмерным. Это предполагает отношения между языком и миром, которые не являются простым наложением языка на пассивную нечеловеческую среду.

В одном из последующих разделов я еще более подробно остановлюсь на различных типах знаков и других семиотических процессах. Но прежде я хочу показать, как теория, которую я здесь продвигаю, выполняет ту работу, которую должна выполнять теория значения, о чем говорилось ранее. Вкратце, я думаю, что она может объяснить, что значит понимать конкретное предложение. Она может сказать нам, что (по крайней мере, в принципе) разделяют переводы (перекрывающиеся кластеры свойств или кластеры власти). Она дает возможность интерпретировать всевозможные знаки, о которых пойдет речь в следующем разделе. В общем, она говорит нам о том, как возможны смысл, коммуникация и перевод.

Приведем пример, который позволит нам эффективно объяснить это: когда кто-то пытается понять смысл предложения "это рыба", частью того, что он ищет, является референция. В этом случае референция относится не к "естественному виду" (как утверждал Сол Крипке и другие), а скорее к нечеткому кластеру свойств. В абстрактных терминах сходство между японским предложением "それは魚です" и "это рыба" будет зависеть от перекрытия между кластерами свойств, которые обычно охватываются словами "魚" и "рыба" в каждом языке в конкретный исторический момент. Конкретные термины сами по себе являются социальными видами со своими собственными историями, вариациями, имплицитными инференциальными предпосылками и процессами закрепления. Более того, часть смысла предложения - непроизвольная часть - зависит от умозаключений, извлекаемых из контекста, в котором оно используется. Когда речь идет о человеке, указующий перст является частью знака и выполняет часть работы по идентификации "того" в предложении, но рыба также выполняет часть работы, являясь тем, на что ссылаются. Воспринимающий предполагает, что коммуникатор, как правило, пытается максимизировать релевантность. Контекст выражения может быть значимым для интерпретатора и в других отношениях - он может передавать эмоциональное состояние, набор убеждений, идентификацию ранее неизвестного вида и так далее.

Для ученых в области гуманитарных наук теория смысла здесь также предлагает предварительный ответ на конкретную дилемму интерпретации. Одна из вещей, тесно связанных с постструктуралистской (и более ранней новокритической) текстуальной критикой, - это "смерть автора", отвергающая утверждение, что текст может быть прочитан в терминах авторского намерения, и, соответственно, иногда отвергающая понятие "валидных" интерпретаций вообще. Бартез и компания были правы, когда заметили, что тексты имеют множество слоев возможных значений. Тексты выходят за рамки того, что задумывали их авторы. Внимательный читатель, например, книги Бартеза "Империя знаков" узнает гораздо больше об ориентализме Бартеза (и его экзотизации Японии), чем автор хотел раскрыть. Чтобы понять текст, читатель обычно опирается на предпосылки или информацию, которая не передается в тексте в явном виде. Чем шире диапазон "потенциальных импликаций", тем больше то, что Уилсон и Спербер называют "поэтическим эффектом" или широтой возможных смыслов. Здесь есть много места для психоаналитического прочтения и бессознательных смыслов. Мы также иногда вдохновляемся тем, как текст "говорит с нами", чтобы прийти к идеям, которые автор оригинала никогда бы не смог придумать. Мы часто задаем тексту вопросы, которые по сути своей являются нормативными или экстраполятивными (например, что должно означать "право на ношение оружия" сегодня или что значит Дхаммапада для меня лично). В этом нет ничего плохого. Восприятие читателя часто отличается от того, что задумал автор, тексты могут вдохновлять по-разному и так далее.

Я также утверждаю, что для реконструкции смысла/намерения следует использовать абдуктивные умозаключения (см. главу 6), но даже в этом случае выявить авторские намерения может быть сложно, а иногда и невозможно. Авторы не обязательно последовательны в своем словоупотреблении.102 Иногда авторы также намеренно двусмысленны или многозначны. Многоавторские тексты предполагают, что авторы могут недопонимать друг друга или преследовать противоречивые цели. Смыслы могут быть неясными по целому ряду причин. (Мышление в терминах кластеров свойств и процессов закрепления делает аналитически ясным как то, почему не существует "объективного" смысла, так и то, почему могут быть очень плохие субъективные прочтения). Но все это не означает, что любое прочтение одинаково хорошо, как не означает, что реконструкция авторского замысла ошибочна или невозможна.

Действительно, чтение в терминах авторского намерения остается сегодня основной операционной процедурой даже для тех ученых, которые считают, что отказались от него. Например, когда ученые хотят узнать, что Бартез имел в виду под "смертью автора", они смотрят на все разные вещи, которые он говорил об "авторе", опубликованные или неопубликованные, а затем сопоставляют эти разные версии друг с другом или показывают, как они менялись со временем. (Кроме того, если у вас возникнет соблазн не согласиться со мной, отрицая, что мы способны обнаружить авторский смысл, я хочу заметить, что такой подход является самоопровержением, поскольку он уже предполагает, что я - автор, чей намеченный аргумент вы точно поняли). Опять же, мы должны признать, что язык не столько кодирует намерение, сколько предоставляет доказательства его наличия. Именно поэтому авторский смысл бывает так трудно восстановить.

В общем, текст не ограничивается авторским смыслом (хотя это одна из важных его составляющих). Добровольное производство знаков - это только один вид смысла, которым может обладать текст и с помощью которого мы можем его анализировать, но есть и другие виды смысла, и даже намеренные знаки могут иметь ненамеренные значения.

Эта глава получилась длинной, поэтому я хотел бы подвести итог тому, что мы установили на данный момент. Потребители знаков интерпретируют как добровольные, так и недобровольные знаки. Мы читаем мир. Значение знака - это умозаключения (или, можно сказать, информация), которые потребитель знаков делает на его основе. Он обязательно появляется в контексте предшествующих предпосылок. Высказывания (или конкретные знаковые лексемы) имеют как добровольное, так и недобровольное значение. Непроизвольные знаки имеют тенденцию быть корреляционными в различных отношениях; они не являются объективной информацией настолько, насколько они могут производить различные виды умозаключений в различных контекстах. Добровольные знаки - это демонстративные инференциальные сигналы, призванные влиять на поведение воспринимающих, привлекать внимание и фиксировать его на тех умозаключениях, которые хочет передать производитель знака. Потребители знаков склонны концентрировать внимание на тех частях окружающей среды, которые наиболее значимы для них, и они склонны предполагать такую интерпретацию добровольных знаков, которая максимизирует значимость.

Добровольные знаки - это социальные виды, которые варьируются и изменяются с течением времени в зависимости от процессов закрепления. Часть реконструкции значения добровольного знака включает в себя реконструкцию намерений, стоящих за его производством и воспроизводством. Одна из основных целей, для которой используются добровольные знаки, - это референция. Говоря иначе, референция - это лишь одна из составляющих намерения, которую мы можем захотеть выяснить. Но референция обычно направлена на социальные виды или свободные кластеры свойств, а не на четко демаркированные естественные виды. В лучшем случае референция пересекается, а не совпадает. Совместно ссылающиеся выражения имеют разные якоря, даже если результат часто один и тот же (например, обращение к "животным с сердцем" или "животным с почками" выберет один и тот же набор животных, но ссылки будут по-разному сфокусированы). Ошибки в понимании часто возникают из-за различных исходных предпосылок или допущений, которые используются в рассматриваемом высказывании.

Прежде чем двигаться дальше, я хочу подчеркнуть (и вернуться к этому позже) еще одно следствие из моей семиотики - а именно, что коммуникация не происходит в некоем абстрактном лингвистическом горизонте. Для того чтобы быть интерпретированным, знак должен быть физически реализован. Знаки должны превратиться в звуковые волны, запаховые следы, печатные буквы и так далее, прежде чем они станут осмысленными. Смысл – это мир, а не отдельно от него. Это не должно удивлять, это должно быть довольно очевидно, но это имеет тенденцию теряться в философиях языка, которые сосредоточены исключительно на произвольности знаков или ограничениях слов. В следующем разделе мы рассмотрим это более подробно, но здесь необходимо сделать краткий экскурс. Представляя этот материал в черновом варианте, я заметил, что некоторые ученые ухватились за идею о том, что перевод невозможен. Это важно, потому что если это так, то многое из того, что мы делаем в гуманитарных науках, придется исключить как неосуществимое. Поэтому ниже я хочу кратко опровергнуть этот аргумент. (Если вы уже допускаете возможность перевода, переходите к разделу 5.5).

В 2014 году на английском языке были опубликованы два словаря якобы "непереводимых" слов. Если судить по продажам, то более популярным из них был "Lost in Translation: An Illustrated Compendium of Untranslatable Words from Around the World" британской писательницы Эллы Фрэнсис Сандерс. Тот, кто берет в руки книгу "Lost in Translation" в надежде на обсуждение проблем перевода, вместо этого найдет в ней терминологию из разных языков, переведенную на английский и иногда дополненную небольшими иллюстрациями. Например, тагальский kilig определяется как "ощущение бабочек в вашем животе, обычно когда происходит что-то романтическое или милое" и иллюстрируется трио бабочек. Хотя, похоже, не существует однословного перевода слова kilig, тем не менее, один тагальский термин был переведен на английский язык путем создания предложения в качестве эквивалента. Несмотря на название книги, этот перевод путем расширения - то, что профессиональные переводчики уже давно называют "аддитивным переводом". Напротив, Сандерс, похоже, легко обошел вопрос о непереводимости, и значение подзаголовка книги объясняется только в издательском глоссарии как относящееся к "иностранным словам, не имеющим прямого перевода на английский язык". Труднопереводимые - это далеко не значит непереводимые.

Параллельный словарь непереводимых слов: Философский лексикон" является самостоятельным переводом Vocabulaire européen des philosophies: Dictionnaire des intraduisibles, под редакцией французского философа и классика Барбары Кассен. Хотя работа Кассена намного длиннее и включает в себя как более обширный список терминов, так и более длинные определения, стратегия перевода примерно аналогична. Она выбирает термин, часто перечисляет его переводы на разные языки и добавляет английское определение. Например, румынский термин Dor снабжен глоссой "АНГЛИЙСКИЙ: melancholy, homesickness, spleen, loneli- ness/ ФРАНЦУЗСКИЙ: désir, douloureux, deuil, tristesse, nostalgie", а в следующей за ним записи значение Dor объясняется более подробно. К сожалению, в ней нет иллюстраций.

Поскольку любой термин, обозначенный как "непереводимый", получает (если вообще получает) больше переводов на большее количество языков, читатель, вполне понятно, может отнестись к этому словарю с подозрением. Но Кассин (и ее английские переводчики), по крайней мере, решает основной парадокс словаря непереводимых слов. Кассин предлагает альтернативное определение слова "непереводимый":

Непереводимость ни в коем случае не означает, что данные термины, выражения, синтаксические или грамматические обороты не переводятся и не могут быть переведены. Это признак того, каким образом из одного языка в другой, ни слова, ни концептуальные сети не могут быть просто суперимированы.

Поскольку "непереводимое" снова переосмыслено как просто "труднопереводимое", можно заподозрить, что что-то было упущено при переводе. Но я считаю, что Кассин попал в тупик, характерный для многих критиков невозможности перевода.

Эти примеры могут показаться легкомысленными. Но они символизируют широко распространенное утверждение: во многих академических кругах говорят, что перевод "невозможен". Это утверждение имеет значение, потому что оно часто воспринимается как угроза этнографии, подрыв сравнительной религии или литературы, исключение эмпатии между культурами; и, в одном значительном прочтении Томаса Куна, именно это делает научные парадигмы несоизмеримыми. Но, как показывают начальные примеры этого раздела, далеко не ясно, что на самом деле означает "невозможность перевода". В этом разделе, который представляет собой сокращенную версию гораздо более длинного эссе. Считайте это отступлением, но важным для читателей, которые предполагают, что перевод невозможен.

Самый прямой аргумент против невозможности перевода - это намек на непереводимые словари, о которых шла речь выше. Вот в чем проблема: о невозможности перевода обычно говорят на примерах, которые сами по себе не являются переводами. Мы могли бы начать с очевидной иронии, прозвучавшей в эпиграфах к разделу, где я сопоставил несколько самых известных текстов о невозможности перевода с их соответствующими переводчиками. Большинство важных аргументов против перевода были переведены на множество языков; более того, многие англоязычные читатели встречаются с ними только в переводе.

Все работы Жака Деррида о невозможности перевода не только неоднократно переводились, но и сами его обоснования невозможности перевода сами являются переводами. Примеры, которые Деррида использует для объяснения непереводимости - например, греческое слово pharmakon или фразы "он воюет" из "Поминок по Финнегану" Джеймса Джойса или "милосердие и справедливость" из "Венецианского купца", - он приводит только для того, чтобы перевести якобы непереводимые аспекты их смысла. Точно так же, когда Бенджамин Уорф хотел доказать, что идеи хопи невозможно перевести в понятийный аппарат английского языка, он сделал это, переведя предложения хопи на английский. И снова Уорф переводил то, что, как он утверждал, невозможно перевести. Эти мыслители далеко не одиноки; как заметил философ Дональд Дэвидсон, это противоречие изобилует аргументами в пользу невозможности или несоизмеримости перевода. Каждая попытка объяснить непереводимое слово сама является переводом этого слова.

Здесь и кроется суть парадокса: чтобы привести конкретный пример непереводимости, нужно уметь донести до читателя то, что было утеряно при переводе; но если вы можете донести до читателя то, что было утеряно при переводе, значит, данный язык на самом деле не является непереводимым. Невозможно привести четкие аргументы в пользу невозможности перевода, не подрывая при этом свою собственную позицию. Большинство работ, доказывающих невозможность перевода, изобилуют переводами, и чем больше доказательств они приводят, тем больше они ослабляют их аргументацию.

Пространство не позволяет полностью исследовать многочисленные рассуждения Деррида о переводе, которые в целом демонстрируют это противоречие. Но в работе "Что есть что для перевода "релевантного"?" (1998), однако, Деррида показательно замечает:

Если вы дадите компетентному человеку целую книгу, заполненную заметками переводчиков, чтобы объяснить ему все, что можно объяснить фразой из двух или трех слов может означать в своей конкретной форме (например, he war из Finne- gans Wake) ... нет никаких причин, в принципе, для того, чтобы он не передал - без остатка - намерения, значения, денотации, коннотации и семантические переопределения, формальные эффекты того, что называется оригиналом".

Это наталкивает на мысль о невозможности перевода, но я думаю, что Деррида прав в том, что перевод - это вопрос экономики. Если вы готовы посвятить этому достаточно времени и энергии, перевести можно что угодно.

Это вызывает одно из самых распространенных заблуждений, с которым сталкиваются непереводчики в отношении переводческой деятельности, а именно предположение о том, что перевод - это достижение лексической эквивалентности один к одному. Как отмечалось выше, утверждения о том, что слово непереводимо, часто сводятся к тому, что в другом языке нет ни одного эквивалентного термина. Но это отсутствие соответствия между словами не является тривиальной истиной. Например, во французском языке есть единственное слово borgne, означающее "одноглазый", но никто не станет всерьез утверждать, что borgne непереводимо. При переводе часто используется большее или меньшее количество слов в исходном или целевом языке.

В приведенной выше цитате Деррида ссылается на хорошо известный (хотя и не совсем корректный) подход к переводу посредством амплификации. Особенно сложные идеи могут потребовать значительного объема текста для объяснения и перевода. Например, можно посвятить целую книгу объяснению японского термина ваби-саби 侘寂, но эта книга будет представлять собой очень длинный усиливающий перевод.

Что это значит для перевода и смысла как такового?

Языки действительно фокусируют внимание на различных характеристиках мира (например, различные цветовые термины, о чем говорилось выше). Отчасти поиск эквивалентности затрудняется тем, что слова не только являются социальными видами, но и часто ссылаются на социальные виды, которые, как правило, чрезвычайно разнообразны как в межкультурном, так и во временном плане. Каждый метаязык - это еще и объектный язык (а грю - это эндемия). Кроме того, вопрос о том, имеют ли разные языки или эпохи "одинаковые" или "разные" социальные виды, зависит от задачи и от того, разделяют ли они соответствующие властные кластеры и процессы закрепления. Однако то, потрудится ли переводчик подчеркнуть эти различия, будет зависеть от того, насколько много зависит от этой одинаковости и от целей, для которых создается перевод. Мы должны быть осторожны и не предполагать, что лингвистические термины нашего конкретного языка надежно соответствуют структуре мира. Это не означает, что мы заперты в "тюрьмах" языка. Если мы видим мир частично отфильтрованным через категории, сформированные под влиянием языка и культуры, то поэты, философы и ученые должны позволить нам увидеть мир по-новому, предлагая новые понятия и термины.

И действительно, это может показаться одной из функций перевода как такового - не просто расширять любой конкретный язык, но и расширять мир, который можно воспринимать.

Перевод - это интерпретация. Это не означает, что он полностью субъ-ективен. Скорее, это означает, что перевод требует не только знания слов, но и знания контекста, культурных норм и так далее. Для перевода некоторых особенно богатых концепций могут потребоваться целые книги. Аналогичным образом, как заметил Кваме Энтони Аппиа, для полного перевода смысла, например, аканской пословицы на английский язык, часто требуется "толстый перевод", который с помощью аннотаций и глосс пытается определить место пословицы в ее культурном контексте. Я надеюсь, что более глубокое осознание конкретных социальных типов и их истории станет основой для перевода (как побуждая нас быть более осторожными при переводе, так и предполагая больше различий в социальных типах между периодами, культурами и т.д.). Опять же, это предполагает определенные стратегии перевода, а не невозможность перевода. Как отмечалось выше, недопонимание обычно возникает не из-за проблемы декодирования, а из-за различия общих предпосылок или изменения контекста. Поэтому Витгенштейн был бы прав в том, что для формулировки хорошего перевода часто требуются знания, выходящие за рамки самого языка.

Вместо того чтобы доказывать невозможность перевода, многие кри- тики перевода на самом деле подразумевают, что переводить сложно и что часто существует несколько хороших способов перевести что-то. Это объясняется тем, что как исходный, так и целевой языки постоянно меняются. Не хочу повторяться, но социальные виды имеют тенденцию быть гетерогенными как географически, так и во времени. Коннотация также очень разнообразна как внутри языка, так и между языками. Даже носители одного и того же языка, принадлежащие к одной и той же культуре, часто не вполне разделяют значения, связанные с серыми зонами и иерархией категорий. Мы часто по-разному ассоциируем те или иные слова или фразы. Все это означает, что лингвистические термины являются социальными видами (как я утверждал в главе 4).

Общение - дело неясное и ошибочное. Мы часто не осознаем различий в наших исходных предположениях. Но хотя ошибки в общении всегда возможны, язык в основном справляется со своей задачей. Если мы вслед за Якобсоном включим внутриязыковой перевод или переформулировку в качестве основного примера перевода (например, внутриязыковой перевод слова "bache- lor" в английском языке может быть "неженатый мужчина"), то сам перевод будет не столько препятствием, сколько центральным элементом метаязыковой проверки сигналов, облегчающей коммуникацию. По крайней мере, перевод не более невозможен, чем коммуникация в целом.

В основном философы, с которыми я консультировался, считали человеческий язык парадигматической формой общения. Лев говорит, как в приведенной выше цитате из Витгенштейна, а не обнажает зубы. Но одно из следствий гилосемиотики заключается в том, что мы можем переосмыслить перевод в семиотических терминах. Если рассматривать перевод как транспозицию одного знака в другой, то перевод вездесущ и часто эктрастичен. Часто это перевод или перенос знака с одного носителя на другой (наиболее условно можно представить себе "перевод" романа в фильм). Если посмотреть на это с другой стороны, то мы можем увидеть экфрастический перевод повсюду. Так мы часто пытаемся обойти лингвистические ограничения. Сложно описать знаменитого "Мыслителя" Родена одними словами. Фотография может сделать это лучше, а фотография скульптуры - это форма перевода. Более того, если человек никогда не пробовал ананас, ему будет очень сложно передать его вкус в устной форме. Но вкус ананаса можно "перевести", смешав вместе другой набор вкусов, приближенных к его вкусу. Американская индустрия синтетических продуктов питания приводит множество примеров попыток перевести или приблизить вкус какого-то натурального ингредиента к другим вкусам. Если посмотреть на это с другой стороны, то экфрастические переводы широко распространены.

Прежде чем оставить тему перевода, я хочу подчеркнуть, что если отбросить как невозможность перевода, так и представления о простом лексическом соответствии, то вопрос становится не о том, как возможен перевод, а о том, почему был сделан тот или иной перевод. По этой причине я считаю полезным обратиться к тому, что Лидия Лю называет "транслингвистическими практиками", то есть к "процессу, в ходе которого новые слова, значения, дискурсы и способы репрезентации возникают, циркулируют и приобретают легитимность в принимающем языке благодаря или вопреки контакту/коллизии последнего с гостевым языком". Само предприятие перевода необходимо историзировать и рассматривать с более высокой (можно сказать, мета-?) точки зрения. Следовательно, мы должны думать о словах - в том числе и о тех, которые производятся в переводе, - как о социальных видах, отражающих системы власти и процессы закрепления, которые придают им значение.

Мои основные цели в этом разделе были скромными. В первую очередь я стремился переложить бремя доказательства. После десятилетий, когда ученые считали само собой разумеющимся невозможность перевода (при этом часто читая аргументы в пользу перевода), мы стали с полным основанием подозревать пределы перевода и подчеркивать способы, которыми языки различаются. Идеализированные представления об универсальности европейских лингвистических категорий и поиски естественных эквивалентов часто оказываются на мели. Перевод часто сопряжен с трудностями, и недоразумения случаются слишком часто.

Таким образом, возможность перевода стала догматической позицией во многих дисциплинах и служит основой для целого ряда теоретических построений. Но перевод не невозможен, и каждое доказательство, приводимое в пользу невозможности перевода, само является переводом. Поэтому я хочу сказать, что границы перевода примерно эквивалентны границам самого языка.

Гилосемиотика знаковых аспектов

Этот раздел представляет собой попытку предоставить гилосемиотике теорию знаков. Опираясь на понятие значения, мы можем теперь определить функции знаков и создать типологию различных аспектов знаков. Таким образом, то, что последует далее, прояснит, как различные типы знаков гарантируют различные виды умозаключений или значений.

Как уже говорилось, многое из того, что мы считаем постмодернистской теорией, унаследовало ошибочную семантику, вдохновленную Соссюром. Полезно отметить, что другой парадигмальный подход к семиотике был разработан Чарльзом Сандерсом Пейрсом. Работа Пейрса дает нам три важнейших преимущества перед соссюровской концепцией семиотики, которые помогают связать создание знаков с их материальной инстанцией.

Во-первых, если Соссюр рассматривал знак как состоящий из двух частей, означающего и означаемого, то Пирс заметил, что такая связь возможна только в том случае, если она осуществляется человеком или процессом, который действует как "интерпретатор". Таким образом, понимание знака у Пейрса является триадическим (а не диадическим). Он утверждал, что знак - это не просто "нечто, обозначающее нечто", но "нечто, обозначающее нечто для кого-то в каком-то отношении или качестве". Пейрсовский знак триадичен, поскольку он состоит в отношениях между означающим, означаемым или референтом и его интерпретатором. Именно это решающее "кому-то" делает возможными отношения между означающим и означаемым. В этом отношении значение не существует само по себе, а всегда зависит от интерпретатора. Говоря языком Донны Харауэй, значение всегда "расположено". Но это не означает, что каждый знак одинаково открыт для всех интерпретаций; скорее, Пирс утверждал, что знак обычно имеет определенное значение в определенной интерпретационной рамке. (Отсюда мое различие между добровольным и недобровольным значением).

Во-вторых, Пейрс разработал свою триадическую модель семиотики как отказ от преобладавшей в то время модели "коммуникации". В модели коммуникации язык лучше всего понимать в терминах отправителя, который испускает сигнал (или знак) с целью передать сообщение получателю. Коммуникация успешна, если интерпретатор расшифровывает предполагаемое значение отправителя. Коммуникативная модель делает верность между предполагаемым, но часто (как я уже говорил ранее) непреднамеренные смыслы оказываются более полезными для целей того, кто занимается интерпретацией. Удар часового колокола может помочь мне сориентироваться в кампусе или сообщить, что человек, звонящий в колокол, пришел на работу. Ни то, ни другое не является предполагаемым значением, но, тем не менее, оба являются примерами семиотических процессов.

В-третьих, и это самое главное, то, что Соссюр считал всей полнотой семиозиса, Пирс рассматривал как один из нескольких пересекающихся способов связи означающего и означаемого. В то время как Соссюр сосредоточился на лингвистическом значении, Пирс имел более широкое представление о семиотике, которая включала всю коммуникативную деятельность человека, от живописи до жеста; и на основе этих вдохновений он сформулировал сложную и развивающуюся теорию различных видов знаков. В конечном итоге его систематизация подразумевала шестьдесят шесть классов знаков (хотя большинство из них он так и не описал), но последующие полуотики обычно выделяли три ключевых типа знаков, взятых из его ранних работ.

Три типа знаков в классической семиотике Пирсона выглядят следующим образом: 1) Символ - это знак, в котором отношения между означающим и означаемым произвольны. Хотя Пейрс подчеркивает внешнюю референцию, а не концепт как источник значения, это понятие знака примерно параллельно стандартной соссюровской версии. Однако два других его типа знаков более интересны. 2) Икона (или то, что он называл "подобием") - это знак, в котором означающее и означаемое разделяют "простую общность в некотором качестве". Следовательно, форма иконы не является произвольной по отношению к тому, что она представляет. Фотография, как правило, считается знаком этого типа. 3) Индекс - это знак, в котором отношения между означающим и означаемым являются "соответствием факту" или "этим". Индексы, по Пейрсу, включают в себя как то, что мы можем назвать остенсивной референцией (указание на положение в пространстве и времени), так и знаки, указывающие на причинно-следственную связь (дым - индексальный знак, указывающий на присутствие огня).

Хотя мы будем адаптировать и изменять его модель - в том числе уточнять и предлагать новые аспекты знаков - теория семиозиса Пирса является отправной точкой для гилосемиотики. Включение интерпретатора в качестве существенного элемента семиозиса указывает на то, как всегда располагается значение - даже знание. Знак ничего не обозначает, если он не входит в опыт интерпретатора. Дерево, упавшее в лесу, когда никого нет рядом, может издавать звуковые волны, но эти волны будут бессмысленны без того, чтобы кто-то (или что-то разумное) мог их интерпретировать. Таким образом, близость интерпретатора к знаку, способ, с помощью которого знак появляется, перцептивная система, которая делает его доступным, и условия, позволяющие знаку проявиться на фоне других, - все это существенно для понимания любого данного примера семиозиса. Структуралистская теория предложила ученым представить себе систему значений в отрыве от условий их инстанцирования. Подход, основанный на местоположении, напоминает нам, что нельзя упускать из виду вопрос "для кого" (даже если материализованные знаки перемещаются и поэтому имеют возможность быть прочитанными по-разному в разных ситуациях).

В совокупности это дает нам гораздо лучшую отправную точку для нашей полуотики. Дело не в том, что постструктуралисты были невежественны по отношению к Пирсу. Они иногда признавали существование икон и индексов; просто они редко ими интересовались. Вместо этого их больше занимали конкретные способы, которыми мы "приговорены" общаться на символическом языке. Но, как я утверждаю, мы не так уж и обречены. Не то чтобы существовал выход из герменевтического посредничества, но символический язык - это не единственное наше взаимодействие с миром, это даже не единственное наше семиотическое взаимодействие с миром, и мы не единственные существа, вовлеченные в семиотическую коммуникацию - мир природы вибрирует семиотикой.

Гилосемиотика переформулирует основную мысль Пирса в терминах "чувствующих существ", которые мы условно обозначим как существа, способные воспринимать и, следовательно, выступать в качестве интерпретаторов знаков. Исторически сложилось так, что европейская философская традиция обычно рассматривает человека как единственное существо, обладающее чувством или сознанием. Но последние работы в области философии, биологии и когнитивных наук все чаще приводят причины, по которым мы можем захотеть рассматривать разум как континуум, включающий, по крайней мере, все биологические существа, а возможно, и больше. Чтобы быть ясными, мы не хотим сказать, что все существа обладают одним и тем же видом сознания или степенью субъективности.

"Разумные существа" - это любые существа, способные реагировать на знаки. Сюда входят не только животные, но и растения, бактерии, грибы, эн- зимы и, возможно, даже некоторые машины, обрабатывающие информацию, такие как компьютеры. Как минимум, я согласен с утверждением Дэниела Деннетта, что объяснительная ценность заключается в том, чтобы реконструировать поведение некоторых существ (включая, по его мнению, программное обеспечение) так, как если бы они обладали разумом, способным принимать решения и формулировать намерения. На жаргоне метамодернистов это означает рассматривать животных и некоторые машины так, как если бы они были сущностями, обрабатывающими знаки или семиотическими сущностями. Хотя мы с братом на самом деле придерживаемся более основательного онтологического утверждения о разнообразии чувств, читатели, скептически относящиеся к сознанию нелюдей или животных, вполне могут воспринять нашу ссылку на разумные существа как практический постулат на уровне "интенциональной позиции" Деннета. На следующих страницах будет показана ценность включения разумных существ в обсуждение семиотики.

Чтобы подчеркнуть, чем гилосемиотика отличается от нового материализма.

Я хочу убедиться, что вы знаете следующее. Гилосемиотика отходит от новоматериалистического представления об агентности. Если для камня "агентность" означает лишь то, что он существует, то это утверждение пустое. Некоторые существа обладают способностью делать выбор, а другие - нет. Мы также не имеем в виду семиотику как метафору. Не всякое взаимодействие является интерпретацией. Конечно, причинность и смысл связаны, но они не идентичны. Гора не интерпретирует камень, если у горы нет возможности выбирать, как реагировать.

Расширение типологии Пирса за счет включения в нее разумных существ требует фундаментальных изменений в его базовой таксономиизнаков. С самого начала, вместо того чтобы мыслить в терминах различных классификаций или типов знаков, лучше мыслить в терминах "аспектов знаков", поскольку данный знак может демонстрировать более одного аспекта. Определенные виды знаков могут даже мыслиться как находящиеся в континууме или градиенте между различными аспектами знаков. Тем не менее, в качестве предварительного набора аспектов знаков мы хотели бы предложить на более высоком уровне добровольные и недобровольные знаки, за которыми следуют:

1) символ,

2) икона,

3) индекс (с подтипом "я-знак") и

4) корреляция (с симптомом как подтипом).

В этом разделе мы рассмотрим эти различные аспекты знаков и покажем, что они имеют отношение не только к человеческому общению.

Во-первых, на более высоком уровне (как уже неоднократно отмечалось выше) полезно провести первоначальное различие между добровольными и непроизвольными знаками. Это представляет собой скалярный спектр между знаками, сознательно испускаемыми разумным существом, и случайными знаками, либо бессознательно испускаемыми разумным существом, либо производимыми неразумным миром. Панпсихисты, монисты и новые материалисты, верящие в сознание материи, возможно, захотят подумать об этом как о различии между сознательно и бессознательно посылаемыми знаками. Даже если кристаллы обладают сознанием (в чем я сомневаюсь), они, предположительно, излучают искры случайно. В итоге получается, что добровольные знаки также можно анализировать в терминах намерения. В этом отношении они отличаются от недобровольных знаков, но, как будет показано далее, к рецепции как добровольных, так и недобровольных знаков можно подходить в пирсовских терминах.

Символ. Поскольку символ, как произвольно воплощенный знак, является единственным знаковым аспектом, разделяемым как соссюрианской, так и пирсовской семиотикой, может показаться удивительным, что символы не являются единственным провидением человеческого мира. Кошка, подергивающая хвостом в знак враждебности, - это пример символа, потому что, как и в соссюровском знаке, связь между движением хвоста и эмоцией чисто условная. Само движение не имеет прямого отношения к выражаемой эмоции. Аналогичным образом, когда деревья акации находятся в процессе поедания жирафами, они издают предупреждающий взрыв. Этиленовый газ заставляет соседние деревья того же вида выделять в листья токсины, характерные для животных, чтобы предотвратить дальнейший выпас скота, тем самым защищая местную популяцию деревьев. Этиленовый газ не имеет конкретной связи с кормящимися травоядными, поэтому его связь произвольна. Когда первые автоматические управляемые автомобили использовали красную магнитную ленту, вмонтированную в пол или прикрепленную к объектам, в качестве подсказки о местоположении, они преобразовывали произвольные магнитные коды в информацию о своем текущем положении. Японские снежные обезьяны издают различные сигналы тревоги для разных видов хищников, таких как змеи или вороны, но сами сигналы произвольны и не подражают этим хищникам.

Икона. Как отмечалось выше, многие знаки имеют сходство с тем, что они представляют. Для ясности, на протяжении всей книги я утверждал, что сходство не абсолютно, а зависит от задачи (например, при сортировке блоков по цвету красные блоки более похожи; при сортировке блоков по форме круглые блоки более похожи). Следовательно, сходство или подобие существует на скользящей шкале и в зависимости от конкретной задачи или интерпретационной рамки. Но это не просто условность. Например, с одной стороны, поддельная копия картины Ван Гога "Звездная ночь" приобретает свое значение благодаря верности цветам и текстуре оригинала. Но мы можем представить это в виде скользящей шкалы, ведущей от плакатных копий "Звездной ночи" к пародийным эскизам "Звездной ночи". В каждом случае объект, о котором идет речь, приобретает определенное значение благодаря специфическим видам сходства, а также специфическим видам различия. Иконы создают проблемы для полностью произвольного рассмотрения знаков. Например, фотография, даже будучи сильно конвенционализированной, все равно предполагает, что фотографии способны демонстрировать по крайней мере некоторую неарбитражную связь с изображенным на них объектом. Действительно, исследования показывают, что не нужно быть социализированным, чтобы уметь узнавать конкретных людей по их фотографиям. Даже голуби распознают фотографии знакомых людей.

Иконические отношения не обязательно должны быть визуальными. Записанный голос имеет иконическое отношение к оригинальному высказыванию. Аналогичным образом мы можем рассматривать карты, анатомические диаграммы и т. д. как примеры доминирующих иконических знаков. В качестве другого примера можно привести континуум между трехмерным фотографическим и топографическим изображением ландшафта (скажем, созданным беспилотным летательным аппаратом), ведущим через все большую абстракцию или стилизацию, пока он не превратится в обычную дорожную карту. Опять же, в картах и диаграммах есть аспекты условности или символизации, но большую часть своего значения они приобретают благодаря зависимым от задачи отношениям подобия.

Человеческий мир не одинок в создании икон. Хамелеон, меняющий цвет своей кожи и узор на листе, на котором он сидит, является иконой, поскольку имеет неарбитражное сходство с изображенным листом.

Они меняют цвет в соответствии с визуальными возможностями хищника, которого они опасаются в данный момент. Если говорить о знаках, то изменение цвета хамелеона можно рассматривать как разновидность лжи, поскольку это попытка ввести хищников в заблуждение. Но ложь срабатывает только в том случае, если хамелеон способен принять сходство с процессом перцептивной сортировки хищника. Большая часть камуфляжа функционирует именно таким образом. Подумайте о бейтсианской мимикрии, когда животное эволюционирует, чтобы копировать окраску другого токсичного вида, как о другом примере иконичности. Окраска бабочек Papilio polytes является культовой, поскольку они эволюционировали, чтобы копировать апосематическую предупреждающую окраску бабочек Byasa alcinous, чтобы отпугивать хищников. Запахи также могут быть культовыми. Есть орхидеи, которые способны испускать аромат, имитирующий сексуальный запах самки мухи, чтобы привлечь самцов мух, ищущих себе пару, и обманом заставить их вступить в контакт с пыльцой орхидеи. И снова это пример знакового или непроизвольного обозначения.

В понятие индекса Пейрс включал как знаки, указывающие на местоположение, так и знаки, указывающие на причинно-следственную связь или соединение. Хотя знаки, указывающие на местоположение и причинную связь, часто встречаются вместе, есть много причин, по которым мы могли бы захотеть их разграничить, и это вызвало путаницу среди более поздних семиотиков, которые использовали термин "индекс" для обеих функций. По этой причине мы разделим это понятие на два разных аспекта знаков - индексный и корреляционный.

Индексальные - это знаки-аспекты, которые ссылаются, указывают на или указывают на местоположение в пространстве и/или времени. Уже в своей знаменитой "Исповеди" Августин предположил, что овладение языком в раннем детстве связано с индексальной референцией, предположив, что мы узнаем значение слов, когда взрослые издают звук и указывают на что-то в мире. Хотя эта модель была подвергнута критике некоторыми более поздними философами, современные исследования в области психологии развития подчеркивают важность указания для раннего языка, так что, возможно, Августин был в чем-то прав. Рассматривая все это с точки зрения гилосемиотики, мы хотим подчеркнуть, что есть способы, с помощью которых акт индексальной ссылки включает в себя несколько знаковых компонентов - сам указывающий жест и то, на что указывают. Если я касаюсь вашей груди и говорю "ты", то мой палец, мои слова и ваше физическое тело составляют знак в той мере, в какой все они являются компонентами, которые необходимо наблюдать, чтобы распознать значение знака.

Другие примеры индексального семиозиса - вой волка, который сообщает о текущем местонахождении животного товарищам по стае и соперникам; а также "танец виляния" медоносных пчел, который используется для указания направления и расстояния от улья до определенного источника пищи. Точно так же звуковой сигнал микроволновой печи, свидетельствующий о том, что она закончила разогревать что-то, является индексальным, хотя обычно мы думаем о его значении иначе. В языках компьютерного программирования индексация используется повсеместно. Например, массивы в языке C хранят данные под определенным именем переменной, которое можно получить с помощью указателя. Знак "Стоп" получает часть своего значения, указывая на место, где нужно остановиться. Самостоятельные знаки (термин принадлежит Милликану) можно рассматривать как подтип указателя. Это те аспекты знаков, основной функцией которых является самореференция. Самознаки функционируют как имена или идентификаторы. Например, этикетка на кофейной кружке с надписью "Кофейная кружка" или внешний цвет упаковки маркера, указывающий на цвет чернил, также являются самопризнаками. Когда я представляюсь, особенно если вы уже слышали обо мне, говоря: "Я - профессор Сторм", я создаю самопризнак; или если вы с юмором вспоминаете, как опрокинули мою кофейную кружку, то вы заменяете собой прежнего себя в качестве самопризнака. Одним из центральных компонентов песен горбатых китов, по-видимому, является сигнатурная информация, идентифицирующая отдельного кита.

Похоже, что они излучают информацию о самоидентификации как часть своих мелодий.

Корреляционные знаки призваны охватить тот аспект знаков, который предполагает неслучайную, причинно-следственную связь между означающим и означаемым. (Здесь мы отходим от предложенного Пирсом смешения причины и референции под индексом). Корреляционные признаки имеют степень силы в зависимости от силы корреляции, на которую они указывают. Например, темные облака коррелируют с осадками, потому что облака становятся тем плотнее и непрозрачнее, чем больше в них накапливается капель воды и льда. Когда вы видите темное облако, это означает, что скоро может пойти дождь. Знание фактического причинного механизма не обязательно для того, чтобы знак указывал на корреляцию, но понимание причинно-следственной связи позволяет лучше оценить силу сигнала. Корреляционные признаки не обязательно должны быть ориентированы на будущее. Если вы выходите из кафе и видите, что земля покрыта капельками воды, эти капельки функционируют как корреляционный признак, указывающий на то, что, вероятно, только что прошел дождь (правда, со слабой силой, поскольку владелец магазина мог просто вымыть тротуар).

Люди - не единственные животные, которые отслеживают корреляционные признаки. Запах масляной кислоты - это корреляционный признак, который клещи используют для обнаружения вероятного присутствия млекопитающего - информация, которую они используют в сочетании со своей чувствительностью к температуре как часть того, как они решают прикрепить себя к хозяину.148 Как показывают эти примеры (и как будет более подробно обсуждаться в главе 6 об абдуктивном умозаключении), такие корреляционные признаки могут усиливать друг друга, и в этом отношении они могут быть взаимно укрепляющими.

Корреляционные знаки обязательно расположены. Следовательно, их значение возникает в связи с их индексирующими признаками-аспектами. Определенный тип следов может быть соотнесен с присутствием сусликов в одном географическом диапазоне, в то время как примерно тот же тип следов может указывать на белки в другом регионе. В этом отношении корреляционный признак должен быть интерпретирован контекстуально, чтобы иметь смысл. Окажется, что большая часть смысла на самом деле включает и требует конкретизации контекста. Друг, выглядывающий в окно и говорящий "идет дождь", может быть корреляционным знаком постольку, поскольку мой друг говорит о дожде в основном только тогда, когда дождь действительно идет. Но, что очень важно, конкретное высказывание "идет дождь" приобретает свое значение отчасти в физическом контексте места и времени, где, как предполагается, идет дождь. Говоря о другом аспекте знаков, следует отметить, что даже такие традиционные символы, как имя "Афина", указывают на конкретного человека только после того, как будет определен соответствующий местный контекст.

Симптом - это подкласс корреляционных признаков, которые указывают на наличие расстройства. Включение симптома - это жест в сторону самых истоков семиотики. Греческий врач Гиппократ впервые сформулировал "семиотику" как медицинскую специализацию, сосредоточенную на выявлении симптомов sēmeion (σημεῖον), буквально "знаков, признаков или маркеров", которые означают нечто иное, чем они сами. Например, сыпь в виде бычьих глаз является симптомом или корреляционным признаком, указывающим на вероятность болезни Лайма, а чрезмерное слюноотделение в сочетании с аномальной агрессивностью являются признаками, которые вместе коррелируют с наличием бешенства. Биологические объекты также не являются единственными объектами, которые проявляют симптомы. Наличие неожиданных всплывающих окон и медленная работа компьютера - симптомы компьютерного вируса, а скрежещущий шум в автомобиле может свидетельствовать об изношенных тормозах.

Этот список знаков-аспектов не является исчерпывающим. И снова я хочу напомнить, вопреки приверженцам "естественной информации", что данный знак - это только конкретный знак для конкретного интерпретатора и для конкретной цели. Один и тот же стрекочущий сверчок может вызвать у одного слушателя представление о внешней температуре (корреляционный признак), в то время как у другого слушателя может быть просто представление о том, что вокруг есть сверчки (индексальный признак). В будущей работе мы также расширим понятие знаков-транспортных средств и проследим, как различные органы чувств и средства информации влияют на передачу или интерпретацию различных знаковых аспектов. Но они предлагают различные способы, с помощью которых смысл может быть выведен из окружающей среды, и предоставляют предварительный набор инструментов для гилосемиотики.

Ум, вывернутый наизнанку

Представление о человеке как о существе, имеющем... и "внутреннее", и "внешнее", настолько привычно, настолько (как нам может показаться) обыденно, что нам трудно осознать, насколько оно поразительно современно.

Гарет Мэтьюз, "Сознание и жизнь"

Ричард Рорти в книге "Философия и зеркало природы" утверждает, что большая часть истории посткартезианской философии предполагала бинарную противоположность между нематериальным разумом и материальным миром, которая часто переносилась на дуализм "разум и тело". Рорти полагает, что в этих предположительных рамках мыслящий субъект обычно изображается как призрачный гомункулус, смотрящий из пещеры мозга на внешний мир. Философия, таким образом, оказалась в ловушке особой ориентации на проблему знания, которая предполагает: "Знать - значит точно представлять то, что находится за пределами разума; поэтому понять возможность и природу знания - значит понять способ, с помощью которого разум способен создавать такие представления".

Рорти критикует эту философскую ориентацию, спрашивая: Почему мы считаем, что сознание, мысли, эмоции и боль принадлежат уму, а не телу? Почему мы считаем, что ментальные события не имеют протяженности и нематериальны? Например, почему мы относимся к боли в желудке как к физическому телесному ощущению, а сны и верования считаем чисто психическими явлениями?

Здесь не хватит места для полной оценки аргументов Рорти. В целом, мне кажется, что он упускает множество контрпримеров, и его критика более достойна, чем предлагаемые альтернативы. Но по крайней мере в одном он прав: многие философы считали само собой разумеющейся оппозицию между ментальным и физическим и, следовательно, представляли репрезентацию как продукт человеческого разума. Не то чтобы эти философы исторически не знали о репрезентативной функции искусства или языка; скорее, они предполагали, что для "представления" необходима деятельность сознательного человеческого субъекта. Таким образом, как уже говорилось в предыдущей главе, они часто придавали неоправданное значение полускептическим мысленным экспериментам, которые сеяли сомнения во внешнем мире, не сомневаясь в своих собственных предпосылках. Еще более значимо то, что большинство постструктурализмов, по сути, представляют собой реорганизацию этого дуализма в скептическом ключе, где язык занимает место мысли.

Хилосемиотика предположила, что в дуализме между объектом и репрезентацией, или разумом и внешним миром есть нечто обманчивое. В этом разделе рассматриваются некоторые последствия отмены дуализма в последней формулировке и инверсии стандартных представлений о ментальном внутри и физическом снаружи. Вкратце, мы утверждаем, что субъект и объект, разум и тело, взаимозависимы.

Прежде всего, стоит подчеркнуть, что вселенная - или, по крайней мере, ее разумные составляющие - познает себя через герменевтическое посредничество. Говоря более лично, мы познаем - и даже становимся - самими собой через взаимодействие с миром. Вы не смогли бы узнать свое собственное лицо, если бы никогда не видели его в зеркальном отражении.

Мы приходим к самосознанию отчасти благодаря зеркальному отражению в буквальном смысле или в глазах других людей. Когда мы сжимаем собственные руки, мы ощущаем себя одновременно субъектом и объектом. Мы узнаем, каково это - прикасаться и быть прикосновенным. Более того, в самых общих чертах мы проницаемы, так что с каждым вдохом и каждым приемом пищи мы постоянно обмениваемся материей с нашим окружением. Все это должно начать оказывать давление на общепринятое раздвоение между психическим внутри и физическим снаружи.

Если продолжить эту тему, то мышление опирается на физический мир. Философы, когнитивисты и антропологи, работающие в областях, известных как расширенное познание, активный экстернализм, познание в дикой природе, материалистическая эпидемиология убеждений, экологическая психология, воплощенный разум или социальная онтология, в своих собственных идиомах часто сходились на наборе из трех основных представлений о человеческих мыслительных процессах, которые я хотел бы обсудить в связи с остальным разумным миром.

Во-первых, знание возникает в результате исследовательских манипуляций с физическим миром. Мы появляемся на свет не как развоплощенные сознания или гомункулы, смотрящие в окно на существование, а как активно воплощенные и расположенные агенты. Это можно проиллюстрировать широко распространенным анекдотом об исследованиях в области искусственного интеллекта. Первые разработчики предполагали, что смогут заставить компьютер моделировать окружающую среду, подавая ему данные с видеокамеры. Но оказалось, что необработанные визуальные данные практически невозможно обработать с пользой для компьютера. Само по себе зрение было слишком неоднозначным. Казалось, что для того, чтобы компьютер мог интерпретировать увиденное, необходима модель мира. Это было известно как "проблема недоопределенности". Но люди обрабатывают исключительно сложные визуальные данные без особых усилий. Поначалу реакцией на это противоречие было предположение, что мы приходим с готовой моделью мира; но исследования в области психологии развития показали, что хотя младенцы не являются абсолютно чистыми листами, большая часть их ранних знаний о мире возникает в результате динамического взаимодействия с ним. Это привело группу ученых-когнитивистов к замене представления о том, что обучение происходит путем построения моделей, абстрагированных от чувственных данных, на модель обучения, предполагающую прямую связь между восприятием и действием. В их метафоре "мозг [функционирует в основном] как контроллер, а не как строитель моделей". В общем, знание и действие фундаментально взаимосвязаны. Как знаменито выразился Родни Брукс, "мир - это его собственная лучшая модель". Мы учимся, входя в мир и взаимодействуя с ним, а не просто наблюдая за ним. Младенец узнает о деревянном бруске, трогая его, пробуя на вкус, стуча им по столу, чтобы узнать, какой звук он издает, и рассматривая его с разных сторон. Благодаря им ребенок начинает развивать чувство своего мира и осознавать себя его частью. (Многое из того, что мы называем игрой с животными, похоже, является исследовательским манипулированием в подобном смысле).

Мы также не выбираем свое восприятие. Мы не можем выбирать, что мы видим, а только то, как мы это интерпретируем. На интерпретацию тоже накладывается огромное количество ограничений. В словаре экологической психологии восприятие - это создание "связи" между агентом и миром с целью обнаружения "аф-фордансов", а именно "возможностей для действия, которые конкретный объект предоставляет конкретному агенту". Иногда эта связь достаточно прочна, и мы приходим к феноменологическому ощущению объекта, как если бы он был частью нас. Например, когда опытный хирург чувствует, что нож - это как второй палец; когда опытный водитель отождествляет себя со своим автомобилем, ощущая его как продолжение собственного тела; или когда у человека с протезом конечности развивается расширенная проприоцепция или способность воспринимать то, к чему прикасается конечность. Эта связь представляет собой двунаправленные, взаимозависимые отношения между агентом и объектом. Она функционирует скорее как петля обратной связи, в которой чувствующий агент взаимодействует с окружающей средой и в свою очередь формируется ею.

В другом легендарном примере, относящемся к раннему периоду развития кибернетики, Герберт Саймон предположил, что муравей проходит сложный путь по песчаному пляжу не потому, что он прокладывает сложный маршрут в своей голове, а потому, что среда, которую он преодолевает, сама по себе сложна. В этом случае мир сам по себе содержит сложную информацию. Это означает, что большую часть физического мира не нужно моделировать в когнитивных структурах разумного существа, поскольку мир уже существует, и с ним можно взаимодействовать.

Если говорить о смысле, то я не могу правильно отличить буковые деревья от березовых, но, тем не менее, я могу совершенно спокойно говорить об этих двух видах. Моряк может ошибочно принять кита за холоднокровную рыбу и все равно без проблем выследить его. Как заметила Хилари Патнэм, это отчасти связано с тем, как значение функционирует индексивно. Мы можем ссылаться на вещи, не понимая их. Как отмечалось выше, у меня есть разногласия с Патнэмом, но я думаю, что он прав в том, что мы можем обходиться без реального понимания наших ссылок, потому что мир делает часть работы за нас. Моряку не нужно знать очень много о ките, чтобы взаимодействовать с ним, потому что сам кит обязательно играет в этом взаимодействии хотя бы ограниченную роль.

Во-вторых, материя (и энергия) используются для хранения информации и изменения когнитивной сложности. Для наших целей одним из ключевых открытий ранней советской психологии было то, что память не только хранится в нашем мозге, но и что человек способен расширить "работу памяти за пределы биологических измерений нервной системы человека и позволить ей вводить искусственные, или самогенерируемые, стимулы", а именно в производстве "знаков". Ранние пастухи делали отметки на палках, чтобы следить за количеством овец в стаде. Старшее поколение завязывало ниточки вокруг пальцев, чтобы активизировать память. Настольные календари помогают администраторам следить за назначенными встречами. Коробки для таблеток напоминают людям о необходимости принимать лекарства и помогают им следить за количеством таблеток. Муравьи оставляют запаховые следы, которые они используют, чтобы найти дорогу в гнездо и привести других к источнику пищи. Все это - примеры экстернализированной памяти, создаваемой с помощью материальных знаков.

Самый очевидный пример этого явления - само письмо. Более двух тысяч лет назад в "Федре" Платона приводился рассказ об изобретении письма и высказывалось предположение, что люди "не будут практиковаться в использовании своей памяти, потому что будут доверять письму, которое является внешним и зависит от знаков, принадлежащих другим, вместо того чтобы пытаться вспомнить изнутри, полностью самостоятельно". Он был бы встревожен, узнав, что эта тенденция сохранилась и в век машин. Мы больше не запоминаем телефонные номера; мы заставляем наши телефоны запоминать их за нас. Мы не просто выгружаем информацию на объекты. Наше сознание выгружает (или, возможно, встраивает) привычки, которые затем больше не требуют сознательного внимания (например, игра на гитаре, обучение ходьбе или вождению). Однако, как бы то ни было, на протяжении всего времени, которое мы можем восстановить, люди экстернализировали свою память; и вместо того чтобы думать о них исключительно в терминах новых форм когнитивного отчуждения, нам лучше представить себе письменность и сопутствующие компьютерные технологии как отдельные этапы разгрузки определенных функций памяти.

Но мы не просто экстернализируем память; мы используем наш внешний мир, чтобы изменить когнитивную сложность конкретных задач. Например, чтобы уменьшить сложность математической задачи, мы считаем на финках или выписываем формулу на доске. Морская логарифмическая линейка облегчает навигацию, потому что большую часть вычислений выполняет сам артефакт. В аэропортах разработаны сложные физические системы, чтобы снизить когнитивные требования к управлению воздушным движением. Подводные лодки спроектированы так, чтобы разделить когнитивный труд, поручив различные измерительные приборы и органы управления разным людям. В этом отношении материализованные знаки могут позволить решать более сложные когнитивные проблемы, способствуя скоординированному и распределенному познанию.

В-третьих, публичный семиозис позволяет создавать коллективные представления. Как отмечалось выше, восприятие можно рассматривать как интерактивную, динамическую обратную связь, которая приводит к соединению агента и среды. Но не только с нелюдьми мы сталкиваемся подобным образом. Если говорить проще, мы учимся "мыслить вместе", пересказывая друг другу идеи, комментируя написанное, работая вместе на доске или беря гитары и играя вместе. Для людей, как и для других социальных животных, производство и потребление знаков является частью процесса координации или синхронизации между различными индивидуумами. Хотя есть много причин быть осторожным в интерпретации данных фМРТ, предварительные исследования в области нейронаук показывают, что рассказывание историй может вызвать сцепление или зеркальное отражение активности мозга у говорящих и слушающих. Все это говорит о том, что, хотя мы редко идеально сходимся в общих коллективных представлениях, большая часть беспокойства по поводу невозможности коммуникации кажется раздутой.

Это имеет важные последствия для того, как мы обычно трактуем отношения между частными и общественными понятиями. Например, многие ученые склоняются к предположениям о формировании понятий, которые перекликаются с классическим эмпиризмом Джона Локка. В основном, они предполагают, что мы формируем понятия на основе нашего опыта, и что наш опыт в отношении простых объектов приводит к пониманию все более сложных понятий. Мы узнаем, что такое "апельсин", затем узнаем, что такое "сок", и в конце концов можем объединить их в надежное понятие "апельсинового сока" и других фруктовых соков. Это способствует тому, что самый базовый уровень понятий возникает в виде частных мыслей. У этой идеи есть свои плюсы, поскольку мышление, похоже, предшествует языку, и многие из наших индивидуально пережитых воспоминаний и идей никогда не передаются. Но есть причины считать публичные понятия или публичные репрезентации более базовым уровнем.

С самого момента рождения ребенка его бомбардируют общественными понятиями в виде материализованных знаков. Первый контакт младенца с апельсиновым соком, скорее всего, будет сопровождаться родительскими объяснениями, даже если он слишком мал, чтобы понять их в полной мере. Вместо того чтобы быть изолированными мыслителями, которые обретают понятия в процессе философской медитации, мы получаем свои категории и даже базовые представления о мире через потребление и интерпретацию уже материализованных знаков (как человеческого, так и нечеловеческого происхождения).

Это имеет прямое отношение к гуманитарным наукам, поскольку мы часто заинтересованы в понимании гомогенности или гетерогенности макрочеловеческих феноменов - культуры или общества. Можно спросить: что общего между представителями той или иной "культуры"? Мы должны избегать двух различных крайностей. С одной стороны, как следует из приведенного выше примера, наши представления о мире формируются не в изоляции и, следовательно, не являются полностью идиосинкразическими (в той мере, в какой мы оба используем выражение "апельсиновый сок" и не имеем в виду совершенно разные вещи).

С другой стороны, было бы не менее грубой ошибкой попасть в ловушку нематериального подхода к предмету и считать, что все представители данной культуры разделяют идентичные концепции. Наивной версией этого является представление Ричарда Докинза о "мемах" как об идейных вирусах, которые копируют себя от разума к разуму. Как отмечалось в главе 3, передача культуры - это процесс, который включает в себя не идеальное копирование, а скорее постоянные изменения. Гило-семиотический подход, с другой стороны, позволяет нам увидеть, что члены "культуры" не разделяют идентичные концепции, но они часто формулируют свои частные концепции, ссылаясь на похожие или общие материализованные знаки. Это признание позволяет гораздо конкретнее анализировать культуру, которая больше не строится в терминах диффузных общих представлений, но может быть переосмыслена как результат конкретных взаимодействий и материальных векторов.

Публичные репрезентации выполняют не только коммуникативную функцию. Материальные объекты обязательно играют роль посредников в социальных отношениях, например, вызывая сильные эмоции (вспомните пропаганду), вызывая желания (вспомните рекламу), принуждая к власти (вспомните оружие) и устанавливая иерархию господства (вспомните товарное накопление). Это справедливо как для человеческих, так и для многих нечеловеческих социальных миров. Когда мы думаем о человеческих коллективах, мы не должны упускать из виду материальные объекты, которые являются частью их вязи (например, Starbucks - это не просто группа людей, а коллектив, включающий финансовый капитал, здания, эспрессо-машины, килограммы обжаренного кофе и так далее). Как уже говорилось в главе 4, материальные знаки являются частью нашей социальной жизни и действительно могут рассматриваться как ключевые компоненты социального. Эту мысль можно найти в трудах Арджуна Аппудараи и компании, и она легко может показаться одним из ключевых преимуществ анализа Нового Материализма. Но вы также можете найти ее у Маркса, где она считалась центральным утверждением старомодного диалектического материализма; и, более того, такую функцию объектов можно найти у классического социологического теоретика Эмиля Дюркгейма. Я говорю это не для того, чтобы как-то оспорить более широкое понимание, а просто чтобы определить его место в его более длинной исторической траектории. Кроме того, стоит подчеркнуть сделанное мною выше замечание о том, что не вся материя имеет значение для данного социального отношения - значение имеет семиотический компонент или материализованный знаковый аспект.

В общем, гилосемиотика позволяет нам вывернуть разум наизнанку и увидеть три широких и конкретных способа, с помощью которых то, что раньше понималось как частная психическая жизнь, реализуется вовне. Во-первых, знание не приходит в основном из интроспекции, и разум не является неким гомункулусом, смотрящим наружу из окон глаз; скорее, знание возникает из исследовательских манипуляций с физическим миром. Тело и разум взаимодействуют взаимозависимо. Мы учимся, выходя в мир и взаимодействуя с ним. Это означает, что мы можем положиться на сложность мира, чтобы он сделал за нас часть работы, включая (в некоторой степени) проблемы референции и сложности. Более подробно это будет рассмотрено в главе 6. Во-вторых, мы используем материю для хранения информации и изменения когнитивной сложности. Мы физически кодируем память в письме и изображениях. Мы делаем пометки на предметах, чтобы следить за ними или лучше считать. Мы создаем инструменты, чтобы предметы сами выполняли за нас часть мыслительной работы. Цифровые компьютеры - это лишь последняя фаза в длинной истории перекладывания человеком различных видов умственных процессов на окружающую нас среду. В-третьих, публичное создание знаков - это часть того, что делает возможным коллективное представление. Социальный мир состоит из ма-териализованных знаков. Мы разделяем понятия в той степени, в какой мы это делаем, в значительной степени благодаря общим ссылкам на общественные репрезентации.

Заключение: Свет в бездне

Если бы я был таким же красноречивым, как Демосфен, мне не нужно было бы ничего делать, кроме как трижды повторить одну-единственную фразу: разум - это язык, λόγος. Я грызу эту мозговую кость и буду грызть себя до смерти из-за нее. Для меня все еще остается тьма над этой глубиной. Я все еще жду апокалиптического ангела с ключом от этой бездны.

Дж. Г. Гаманн, Письмо Дж. Г. Гердеру, 6 августа 1784 г.

Разум есть язык - таково было провокационное и донаучное подозрение Иоганна Гаманна. Хотя оно взято из письма, написанного знаменитым "врагом" Канта более двухсот лет назад, сегодня оно кажется не менее актуальным. По некоторым данным, постмодернизм, низведя философию до уровня языка, а затем разрушив старую экономику знака и возможность языковой структуры, ускорил дезинтеграцию смысла как такового. Знание - это не более чем языковые игры и производство власти, в то время как слова были отделены от своих референтов, а тексты исчезли за лабиринтом бесконечных интерпретаций.

Но в этой главе мы пытались вывернуть наизнанку лингвистический скептицизм, который определял большую часть постструктуралистской мысли. Проблема "лингвистического поворота" заключалась в том, что он не зашел достаточно далеко. В подержанных формулировках ученые представляли себе, что мир строится из дискурса, но они упускали из виду сопряженное с этим понимание того, что дискурс строится из мира.

Хаманн тоже все перепутал. Дело не в том, что разум - это всего лишь язык, а в том, что язык - это "разум". Или, по крайней мере, язык - это один из наших способов понять и интерпретировать окружающую среду. Язык несовершенен, ошибочный, неполноценный. Разные языки фокусируют внимание на разных особенностях мира. Мы все должны культивировать большую рефлексивность в отношении ограничений и предвзятости языковых категорий. Но мы не заточены в наших грамматиках. Мы способны к нелингвистическому мышлению. Язык - это инструмент. Он подобен сети для ловли рыбы. Мы не должны путать его с рыбой, но нам не нужно выбрасывать сеть. Хайдеггер был прав в том, что бытие - это герменевтика, но он ошибался в том, что из этого следовало. Люди не обладают врожденным недостатком, требующим поиска смысла и изгоняющим нас из природы в темную бездну. Напротив, быть разумным существом - значит быть вплетенным в окружающую среду. Мы все - часть космоса, который пытается познать себя.

В общем, мы живем в мире знаков, и люди (и другие животные) реагируют на эти знаки разнообразными способами, семиотическими, но не только сим- болическими. Нам необходимо отказаться от постмодернистской семиотики, которая видит нас в плену наших лингвистических категорий. Вместо этого, как я утверждаю, можно извлечь значительную пользу из принятия того, что равносильно метасовременной семиотике или гилосемиотике.

Если сформулировать проект по-другому, то в лингвистике и философии языка существовал сильный стимул рассматривать значение отдельно от метафизики или онтологии. Дисциплинарная специализация часто побуждала теоретиков выводить мир за скобки при создании своих теорий языка. Хотя экстенсиональная семантика пыталась сделать нечто иное, объединив понятия референции и естественных видов, даже философы такого рода все равно в целом придерживались представления об автономности языка как специфически человеческой деятельности. Хотя я уверен, что специалистам предстоит проделать большую работу по модификации сформулированных здесь идей, я надеюсь, что эта глава демонстрирует ценность попыток неспециалистов совместно рассмотреть язык, метафизику и открытия биологии (особенно этологии животных). То, что люди умеют читать, к чему мы не могли быть эволюционно отобраны, предполагает, что наша способность воспринимать и интерпретировать знаки коренится в чем-то более фундаментальном. Как я уже утверждал, разумные существа - это семиотические существа. Я также утверждал, что многие из функций, которые классические эмпиристы считали исключительной прерогативой человеческого разума, лучше рассматривать как возникающие в динамической связи с окружающей средой или как материализованную семиотику. Мы познаем себя через взаимодействие с миром. Мы храним воспоминания вне нашего тела. Большая часть наших мужских способностей, по крайней мере с тех пор, как самый ранний проточеловек начал отмечать свое окружение, была обусловлена нашей способностью разгружать когнитивную сложность. Мы хотя бы частично разделяем общественные понятия, настроения и социальные предположения.

Если бы мы думали о том, как мыслитель познает Вселенную, то вместо этого мы могли бы думать о том, как Вселенная познает нас.

До сих пор я стремился показать, что существуют более продуктивные понятия дискурса, чем те, что унаследованы от Соссюра. Мы с братом согласны, что пирсовская семиотика - лучшая отправная точка для понимания отношений между дискурсом и миром. Можно сформировать нечеловеческую семиотику, которая включает в себя более широкое понятие производящих и принимающих знаки сущностей. Если мы сосредоточимся на материализации ментального, мы сможем вывернуть разум наизнанку. Я надеюсь, что мы также предложили некоторые продуктивные инструменты для анализа культуры и знаковых отношений.

Это напрямую выгодно представителям гуманитарных наук, поскольку вывернутый наизнанку разум поддается изучению. Более того, хотя они часто переплетаются, мы можем провести различие между семиотикой, производящей смысл, и семиотикой, принимающей смысл, или герменевтикой. Как я утверждал в первой главе, если первая является социальным конструктом, то вторая не обязана быть таковым (смысл может исходить от того, что не было произведено для обеспечения смысла).

Повторим другие мысли из этой главы: речь мимолетна, и если рассматривать дискурс в терминах произнесенного слова, то язык может показаться нематериальным и, возможно, даже находящимся вне мира или отделенным от него. Но если посмотреть с точки зрения обезьяньих криков и признаков дождя, то можно увидеть, что мир богат семиотикой. Мы постоянно читаем или интерпретируем мир. Каждый знак доступен нам только потому, что он материализован, пусть даже в виде вибраций барабанной перепонки от приходящих звуковых волн. В самом деле, даже дуалисты должны признать, что мы можем добраться до физического только через ментальное, а до ментального - только через физическое. Более того, многие вопросы, которые мы хотим задать в гуманитарных науках, касаются убеждений и установок других людей, но мы получаем доступ к этим убеждениям только тогда, когда они экстернализированы в физическом мире.

Перевод возможен. Каждый аргумент в пользу невозможности перевода должен либо отказаться от примеров, либо подорвать свои собственные амбиции. Несмотря на то что будущим поколениям, возможно, будет трудно восстановить причины, по которым перевод считался выходящим за рамки возможного, эта саморазрушительная догма легла в основу огромного количества гуманитарных наук - от антропологии до литературоведения и скептической философии науки. Последний пример: когда Томас Кун хотел продемонстрировать несоизмеримость научных парадигм, он сделал это, сравнив описания флогистона и кислорода и в этом отношении сделав их соизмеримыми. Таким образом, Кун подрывает свой грандиозный аргумент о том, что одна парадигма не может быть переведена ни в другую, ни в нейтральную третью точку зрения. Парадигмы можно сравнивать и часто сравнивают, даже одни и те же теористы, отвергающие их соизмеримость. В итоге, хотя каждая транс- латация является интерпретацией, не каждая интерпретация одинаково валидна.

Смысл - это умозаключение. Мы интерпретируем как вольные, так и невольные знаки. Чтобы быть интерпретируемыми, знаки должны быть физически воплощены. Наша способность обрабатывать язык развилась из нашей способности воспринимать окружающую среду. Разумные существа воспринимают мир и друг друга семиотически. Не существует такой вещи, как объективная информация, потому что непроизвольные знаки генерируют различные виды помех в разных контекстах. Слова - это инструменты, но они не функционируют (и не означают) сами по себе. Непроизвольные знаки - это демонстративные инференциальные сигналы, призванные повлиять на действия воспринимающих и сфокусировать их внимание на тех умозаключениях, которые хочет выразить производитель знака. Понимание смысла высказывания часто требует реконструкции целей, стоящих за его созданием. Хотя значение больше, чем референция, координация референции является важнейшей частью коммуникации отчасти потому, что у нас нет общих ментальных репрезентаций,как и общих способов отслеживания кластеров свойств. В этом отношении референции в лучшем случае функционально пересекаются (или ко-референции), но редко бывают идентичными. Воспринимающие склонны предполагать такую интерпретацию добровольных знаков, которая максимизирует релевантность. Добровольные знаки - это социальные виды. Ошибки в общении часто возникают из-за различий в исходных предпосылках и высокой энтропийной природы социальных видов. Намеренное значение имеет решающее значение для коммуникации, но мы воспринимаем гораздо больше, чем намеренное значение.

Если бы это была просто работа по социальной науке, монография могла бы на этом закончиться. Но при этом остался бы нерешенным самый сложный узел постмодернизма - а именно, отношения между знанием и ценностью, скептицизмом и цинизмом. Мне показалось менее полезным формулировать усталую систему социальных видов и семиотики только для того, чтобы ее высмеяли на том основании, что все знание само по себе является лишь маской, наброшенной на господство, и тому подобное. Далее мы будем исследовать ценность знания, а затем продвигать наше знание о ценности.

Часть 4: Знания и ценности

6: Зетическое знание

Постмодернизм регулярно отождествляется с утверждением, что ничего нельзя знать. Ассоциация между постмодернизмом и глубоким скептицизмом восходит отчасти к Жан-Франсуа Лиотару, который охарактеризовал состояние постмодерна как "внутреннюю эрозию принципа легитимности знания". Но подобные взгляды высказывались и другими теоретиками. Действительно, критик за критиком обвиняют постмодернизм в том, что он является разъедающей формой неизбирательного сомнения. Хотя иногда на первый план выходят отдельные виды скептицизма, постмодернизм снова и снова приравнивается к общей "потере уверенности". В последние годы эти обвинения только усилились, и теперь можно регулярно встретить утверждение, что постмодернистские скептики разрушили гуманитарные науки и привели к политике постправды.

Но на самом деле все обстоит совсем иначе. Если говорить в общих чертах, то первая волна постмодернизма действительно была импортирована в англо-американскую академию как разновидность скептицизма, поскольку различные интерпретаторы мо- билизировать наиболее скептические элементы канона постмодернистских мыслителей, исключая их нескептические позиции. Во второй волне эксперты - иногда включая самих канонизированных мыслителей - попытались исправить карикатуру на постмодернизм, отвергающий все знания. Тем не менее, поскольку именно эти взаимосвязанные негативные доксы показались многим ученым и студентам наиболее привлекательными, постмодернизм продолжал жить именно как обозначение скептицизма и антиистинного цинизма, от которых отреклись его первоначальные авторы и импортеры.

В итоге получается, что в то время как теоретик за теоретиком используют наиболее скептические фрагменты Фуко и компании, мы также имеем цитату за цитатой этих же теоретиков, явно и неоднократно отрицающих, что они являются скептиками. Позвольте мне привести несколько примеров.

Критические генеалогии и труды Мишеля Фуко о взаимоотношениях власти и знания часто использовались в скептических целях. Осознавая свою репутацию, Фуко говорил, что "в глазах широкой публики я - тот парень, который сказал, что знание сливается с властью, что оно не более чем тонкая маска, наброшенная на структуры господства", и его часто читали именно на этом основании. Но Фуко также отверг это заблуждение, которое он охарактеризовал как "настолько абсурдное, что вызывает смех", добавив, что "если бы я сказал или имел в виду, что знание - это власть, я бы так и сказал". По крайней мере, это свидетельствует о том, что рассказ Фуко о власти-знании не должен был заканчиваться на конкретных скептических позициях, с которыми его регулярно неправильно отождествляют.

В начале англо-американской рецепции Жака Деррида характеризовали как "достаточно чистого скептика, чтобы вообще не делать никаких позитивных утверждений об истине", и поэтому деконструкция широко отождествлялась с циничным отрицанием возможности истины. Но сам Деррида также явно отвергал эту точку зрения. Однако сам Деррида также недвусмысленно отверг эту точку зрения, заявив, что "деконструкция" не равнозначна "скептицизму, эм-пиризму [или] даже нигилизму" и что "ценность истины... никогда не подвергается испытанию и не уничтожается в моих работах, а лишь переписывается в более мощных, больших, более стратифицированных контекстах". Тем не менее, даже сегодня некоторые ученые продолжают считать, что Деррида утверждал, что знание невозможно, поскольку всегда есть место для потенциального сомнения. Таким образом, в значительной части вторичной литературы деконструкция рассматривается как универсализированный скептицизм, который Деррида, казалось бы, должен был отвергнуть.

В качестве последнего примера можно привести труды Бруно Латура, в которых произошел значительный сдвиг акцентов, если не взглядов. В начале своей карьеры Латур призывал к "новому скептицизму" и утверждал, что "не существует шкалы знаний и, в конце концов, нет знаний вообще". Но с начала 2000-х годов Латур начал задаваться вопросом, "не иссякла ли критика", и утверждать, "что определенная форма критического духа направила нас по ложному пути.

не удаляться от фактов, а приближаться к ним, не бороться с эмпиризмом, а, наоборот, обновлять его". Таким образом, в его трудах (и среди его последователей) можно найти как скептическую, так и антискептическую позицию.

Все это говорит о том, что если постмодернизм и не был в первую очередь всеобщим скептицизмом, то, тем не менее, в его внешнем виде была своя реальность. Разгул цинизма наблюдается в академических кругах, хотя часто в виде деконтекстуализированных отрывков, в работах малоизвестных ученых и эхом отдается в аудиториях по всей стране. Если посмотреть с этой точки зрения, то в гуманитарных науках есть как приверженцы "циничного разума", так и их предполагаемые враги, которые редко глубоко вникают в реальную философскую проблематику критикуемого ими "постмодернизма". Но сторонники Просвещения делают это при их опасности. Непринятые скептические замечания становятся зарытыми минами, готовыми взорваться. Поэтому здесь я постараюсь их обезвредить.

Как отмечалось во введении к этой книге, эпистемологию часто отождествляют с этикой и наоборот. Это, в свою очередь, способствует контрабанде ценностной критики, замаскированной под оценку знаний. Хотя этика и эпистемология явно связаны друг с другом, когда они становятся запутанными, проблемы, которые они предлагают, могут завязаться в узел до неразборчивости. Соответственно, эта глава начинается с подозрения, что нам нужно условно отделить чисто эпистемологические вопросы от их нормативных вариантов и рассматривать вопросы, вызванные эпистемологическими проблемами, независимо друг от друга. К ценностям мы вернемся позже.

В эпистемологическом плане я утверждаю, что проблема постсовременного (и, как выясняется, "просветительского") скептицизма в том, что он недостаточно радикален. Дело не в том, что мы сомневаемся слишком сильно, а в том, что мы сомневаемся недостаточно. Нам не удается скептически относиться к самому скептицизму, в то время как именно к этому должна вести скептическая мысль. Основная философская путаница, порождающая как современные формы скептицизма, так и позитивизм, - это ошибочное представление о знании и непродуктивная фиксация на определенности. Более конкретно, на последующих страницах я утверждаю, что мы должны скептически относиться именно к тем различным формам негативного догматизма, которые маскируются под скептицизм, и что если мы сможем заставить себя усомниться в возможности неопровержимой определенности и неопровержимых эпи-стемических оснований, многие проблемы скептицизма исчезнут, и мы останемся с новой формой скромного знания, которую я называю "Зетицизмом".

Но мы пойдем еще дальше. Заложив основу в антифундаменталистском зететизме, в оставшейся части главы мы сделаем еще один шаг вперед и докажем, что особый тип умозаключений особенно хорошо подходит для гуманитарных наук. Раньше считалось, что знание должно быть получено либо по образцу математики, путем дедуктивного рассуждения из основополагающих посылок, либо путем индуктивного обобщения на конкретных эмпирических примерах, что часто считалось образцом естественных наук. Но как грандиозные эпистемологические стратегии и дедукция, и индукция по-разному сели на мель. В отличие от них, в этой главе рассматривается абдукция, или умозаключение к наилучшему объяснению, которая представляет собой лучшую модель как для гуманитарных наук, так и для научного поиска в целом.

Сомнение

Ничто не застраховано от сомнений. К любому ощущению можно отнестись с недоверием, считая его результатом сна, миража или магическим трюком, зрительное искажение, оптическая иллюзия, галлюцинация, цифровая симуляция или обман, созданный божеством-обманщиком или злым духом. Вы даже можете быть мозгом в чане, испытывающим убедительные фантомные восприятия, созданные с помощью стимуляции коры головного мозга. Таким образом, в чувствах всегда можно сомневаться.

Априорное знание также не застраховано от скептицизма. Ваши предположения об основных математических утверждениях, таких как "68+57=125", также могут оказаться неверными - обманчивый бог мог исказить ваши вычисления; или вы можете ошибиться в понятии сложения или значении знака "+"; или, даже если вы правы в арифметике, сама математика может оказаться неполной или неточной каким-то образом, который мы еще не предвидели.18 Сама логика может быть непоследовательной. Аналитические истины могут покоиться на необоснованных предпосылках синонимии. Каждый аргумент в пользу первых принципов должен основываться на предыдущих принципах, что потенциально либо делает эти принципы подозрительными, либо ведет к бесконечному регрессу. Таким образом, по крайней мере в теории, ни одно математическое доказательство не может быть полностью и бесспорно определенным. Таким образом, как априорная аксиоматическая дедукция, так и апостериорное эмпирическое доказательство подвержены сомнению.

Несмотря на его аргументы в пользу обратного, даже фамусовское cogito Рене Декарта "Я мыслю, следовательно, я есть" может быть подвергнуто сомнению по нескольким различным основаниям. То, что мысли требуют мыслителя, можно поставить под сомнение. То, что мысль была, отнюдь не доказывает, что мысли будут возникать в будущем, и уж тем более не доказывает, что существует единый разум, думающий эти мысли. Существование "я" не гарантировано. Более скромное утверждение "мысль произошла" можно даже подвергнуть сомнению, поскольку понятия "мышление" или "происхождение" могут быть смешаны. В общем, если вы решили сомневаться абсолютно во всем, вы не можете быть уверены в значении тех самых понятий, с помощью которых вы породили эти сомнения. Как я уточню, само "сомнение" может быть подвергнуто сомнению.

Как же избежать парализующего сомнения? Нередко Декарта обвиняют в неисправимом скептицизме. Но на самом деле все обстоит с точностью до наоборот. Декарт не был скептиком. Проблема его философии заключается в уверенности, а не в сомнении. Хотя Декарт начинает свои знаменитые "Медитации" с обсуждения "вещей, которые могут быть поставлены под сомнение", этот скептицизм был лишь подготовкой к грандиозному поиску уверенности. Он прямо говорил об этом. Декарт отождествлял "всякое знание" с "определенным и очевидным познанием" и объяснял, что "я не подражал скептикам, которые сомневаются только ради сомнения... напротив, вся моя цель заключалась в том, чтобы добиться уверенности". Целью Декарта было не побудить нас не доверять нашим чувствам, а скорее выработать строгое и неоспоримое знание о внешнем мире. Действительно, за исключением нескольких коротких страниц в начале "Медитаций" и "Принципов философии", большая часть его сочинения была направлена на то, чтобы в описании состава Вселенной. Декарт утверждал, что истинное знание - единственно верная форма знания, и заявлял, что нашел его во врожденных идеях. Однако чем больше он писал и вел диалог с другими философами, тем больше потенциальных сомнений приходилось устранять Декарту. В той мере, в какой они позволяли Декарту приравнивать знание к неопровержимой уверенности, последующие философы неоднократно возвращались к сомнениям. Декарт установил слишком высокий стандарт знания. Поколения философов, пытавшихся обосновать знание, лишь усиливали возможные сомнения. Справедливости ради следует отметить, что в эпистемологии с тех пор появилось множество других скепсисов и квазискепсисов: Паскаля, Бейля, Юма, Якоби, Гаманна, Шлегеля, невольного скептицизма Канта (по мнению некоторых), Ницше и т. п. Но многие из них мобилизуют свое сомнение, показывая, что определенное знание невозможно. Это происходит потому, что поиск неопровержимых оснований - заблуждение, обреченное на провал. Многие современные скептики - это непреднамеренный продукт утраченных картезианских уверенностей.

При всем этом "постмодернистский скептицизм" имеет особый профиль. В последние несколько десятилетий быть скептически настроенным ученым означало, как правило, согласие с некоторым подмножеством следующих положений: Эссенциализм - это своего рода насилие. Наука нелегитимна или подозрительна. Научные факты конструируются внетеоретическими интересами. Знание - это просто выражение власти. Власть - это господство. Никакие претензии на истину не могут быть обоснованы. Фактов не существует, есть только интерпретации. Любая точка зрения одинаково легитимна. Любое знание относительно точки зрения индивида. Если термин или концепция были сформулированы в колониальном контексте, они должны быть ложными, и их использование - это своего рода насилие. Классификация - это форма концептуального империализма. Все бинарные системы - это насильственные иерархии. Любая система или структура создается на основе чего-то, что она одновременно исключает и предполагает. Понятия фундаментально чреваты. Каждая абстракция - это потеря. Все есть дискурс. Смысл дифференциален. Смысл постоянно откладывается и никогда не может быть стабилизирован. Язык определяет мысль. Бытие всегда уже до языка. Философия фаллоцентрична или логоцентрична. Логика - это всего лишь кодификация гетеронормативного, белого, мужского мышления. Метанарративов больше нет. С историей покончено. Знание невозможно.

Об этих утверждениях можно сказать многое. Некоторые из них имеют больше оснований, другие - гораздо меньше. Многие из них несовместимы друг с другом. Некоторые прямо противоречат сами себе ("ни одно истинное утверждение не может быть обосновано" само является истинным утверждением). Разные ученые более или менее осознанно соглашаются с различными подмножествами этих утверждений. Несмотря на их забавность.

В результате, как правило, они подаются вместе, и это скорее затрудняет, чем облегчает их оспаривание. И так далее. Но моя главная мысль заключается в чем-то более фундаментальном - а именно в том, что, строго говоря, ни одно из этих утверждений на самом деле не является сомнением. Они являются заявлениями, а не сомнениями. Это имеет значение, поскольку позволяет предположить, что скептическая докса постмодернизма, в которую мы привыкли верить, сама по себе не является скептицизмом.

Секст Эмпирик начинает "Изложение пирронизма" - самую важную из сохранившихся работ по классическому греческому и римскому скептицизму - с разграничения трех групп философов: догматиков (таких как Аристотель), которые считают, что они открыли истину, отрицательных догматиков (таких как академические скептики), которые считают, что знание невозможно, и истинных скептиков (таких как Пирр), которые приостанавливают суждения и продолжают исследовать и сомневаться. С точки зрения Секста, проблема академических скептиков заключается в том, что те, кто уверенно отвергает возможность знания, столь же догматичны, как и те, кто уверенно утверждает, что открыл истину. Если философ говорит, что ничего нельзя знать, то мы можем спросить его, считает ли он, что знает это. Здесь пути негативных догматиков и глубоких сомневающихся расходятся. Полные скептики говорят, что единственное, что мы можем знать, - это то, что мы не можем знать, а глубокие скептики сомневаются даже в этом. Следовательно, самореферентный скептицизм ведет не к невозможности знания, а к сомнениям в том, возможно ли знание. В этом отношении постмодернистские скептики, подобные критикуемым Секстом академическим скептикам, посвящены различным доксам своих неполных скептицизмов.

Однако иногда постмодернистский скептицизм формулируется не как догма, а скорее как метод - например, герменевтика подозрения или генеалогия.29 Их тоже можно заставить удвоить себя. Намекнем, как это может выглядеть: Герменевтика подозрения направлена на выявление скрытых целей текста или разоблачение его политического бессознательного. Центральными чертами самоописания этой герменевтики являются новизна взглядов и отказ от простых ответов. Но как герменевтика она опирается на заученные стратегии и готовую риторику, а ее прозрения не отличаются новизной, поскольку обычно предполагают, что за каждым текстом скрываются те вещи, которые они хотят разоблачить (расизм, сексизм, неолиберализм и т. д.). Таким образом, мы должны подозревать, что герменевтика подозрения не достаточно подозрительна к самой себе.

Аналогичным образом, можно провести генеалогию генеалогии (что я и делаю более подробно в другом месте). Но в двух словах, поразительная вещь в изложении Фуко генеалогии заключается в том, что он последовательно подчеркивает "Zur Genealogie der Moral" Ницше как источник этого "генеалогического" метода. Отдавая предпочтение истокам своей атаки на истоки, Фуко, как может показаться, подрывает свои собственные усилия. Но настоящая проблема заключается в том, что Фуко не просто лишает свой метод источника, но и стирает его, поскольку сам термин "генеалогия" имеет долгую историю значения - что-то вроде "родословная или происхождение", часто в контексте семьи или расы, а позже вызывая дарвиновские представления об эволюции. Сам Ницше, похоже, использовал его именно в этом расовом смысле. Более того, как я показываю в другом месте, Фуко использовал "генеалогию" как термин, чтобы скрыть свой собственный долг перед структурализмом, который он скрыл, стерев положительные ссылки на структурализм в более поздних изданиях своих собственных опубликованных работ. Так что если под "генеалогией" ученые намерены подразумевать своего рода историографию, специализирующуюся на отслеживании меняющихся "значений" и смыслов концептов, то в этом отношении "генеалогия" Фуко подавляет свою собственную генеалогию.

Итак, что же нам остается? Прежде всего, мы можем и даже должны преодолеть позитивный догматизм и эпистемическую самоуверенность, усомнившись в уверенности различных претензий на определенное знание. Это оказывается несложно, поскольку безусловность - это просто непозволительно высокая планка. Сделав это, мы можем отказаться от парализующего цинизма неполных скептицизмов, либо развернув их друг против друга, либо обратив их на самих себя. Самореферентный скептицизм сомневается в себе и становится чем-то новым.

Нам не нужно становиться пирронистами, как Секст. Пирронисты добивались успеха с помощью практики эквиполентности, которая означала, что они, подобно современному тележурналисту, собирали аргументы за и против любой позиции, пока вопрос не становился нерешаемым. Они думали, что, распространив эту нерешаемость на все вещи, они смогут достичь спокойствия (атараксии). Это явно не то, что нам нужно сегодня. На этическом уровне многие скептицизмы последовательно сочетаются с прагматическим авторитаризмом. Скептицизм на практике часто приводит к формированию идеологий, которым даже не нужно утруждать себя оправданием чего-либо, кроме идеологии (например, "Диутурна" Муссолини). На эпистемологическом уровне пирроновский скептицизм на самом деле не является полезной позицией для ученых, которые, в конце концов, профессионально обязаны выносить решения по поводу претензий на знание. Нам нужно смиренное, освобождающее знание, а не всепоглощающее сомнение. Короче говоря, нам нужна такая форма знания, которая извлекла урок из критики как догматизма, так и негативного догматизма.

Более того, сегодня скептики, называющие себя скептиками, часто являются догматиками, настаивающими на том, что какая-то конкретная позиция или жанр веры не соответствуют действительности. Многие современные скептики - убежденные материалисты, которые полностью готовы отвергнуть возможность существования чего-либо, что могло бы бросить вызов этому мировоззрению. Вместо того чтобы сомневаться в собственных знаниях, они сомневаются в знаниях других людей. Все это наводит на мысль о необходимости нового термина для обозначения философской ориентации, которая отбросила скептический догматизм, не став при этом пир-ронизмом. Для обозначения этой эпистемологической позиции я возродил архаичное английское слово, которое в значительной степени вышло из употребления: а именно "Zeteticism", которое когда-то определялось следующим образом:

Zetetic. ze-'tet-ik, adj or n (Greek zetetikos, from zeteein to seek) Проведение расследования; поиск или расследование; скептический искатель знаний ... оно стало означать как процесс расследования, так и того, кто его проводит. Таким образом, зетик - это своего рода интеллектуальный агностик, который, стремясь к большим истинам, всегда остерегается лжи.

Принимая все сказанное выше за отправную точку, я также подразумеваю под "Зететизмом" жест в сторону работы норвежского философа и основателя "глубокой экологии" Арне Нэсса, который использует это слово для обозначения особого отношения к знанию, которое я рассмотрю на следующих страницах.36 Если говорить кратко, то в качестве альтернативы модернистской уверенности и постмодернистскому сомнению я предлагаю метамодернистский "Зететизм".

Знание без уверенности

Я один из тех искателей жизни, которых древние греки называли зетиками. Из моих исследований скептицизма и основ науки и логики мне стало ясно, что плюрализм (каждое событие имеет множество описаний и возможных исходов)... и здоровый скептицизм (всегда искать истину, но никогда не претендовать на нее) составляют наиболее последовательный подход к уважению перспектив и опыта других людей, человеческих и нечеловеческих.

Скептицизм: Чудо и радость странствующего искателя

Абсолютно определенное знание невозможно. Во всем можно сомневаться. Поэтому мы должны признать возможность неопределенного знания. Многих скептицизмов можно избежать, если скептически отнестись к предполагаемой связи между знанием и непоколебимой убежденностью. Всеобъемлющая уверенность - это неразумный стандарт для эпистемологии. Мы можем скептически относиться ко всему, включая сам скептицизм, но, что очень важно, это не означает, что все одинаково сомнительно. Некоторые позиции лучше подкреплены доказательствами, чем другие. Сомнение само по себе даже паразитирует на возможности истинных убеждений (имеет смысл утверждать, что мир - иллюзия, только в отличие от неиллюзорного мира). Наша цель - не отказ от критики, а скорее усиление критики,.мы становимся более разборчивыми и более тонкими. И все же мы должны признать, что часто не знаем, когда знаем. Точно так же, как мы не всегда сомневаемся в правильности своих сомнений.

Нэсс утверждал, что быть дзетиком - значит признавать плюрализм (что любое данное событие имеет множество возможных описаний) и что мы не можем знать, когда мы знаем. И то, и другое важно, но я хочу сосредоточиться на последствиях последнего. Зететик отрицает перспективу определенного знания, но также отвергает утверждение, что мы можем знать, когда мы знаем, что что-то есть на самом деле. Некоторые вещи, как нам кажется, мы знаем, и в этом мы правы, но в отношении других мы ошибаемся, и во многих случаях мы не можем знать, что именно. Одним из следствий такого скептического отношения, утверждает Нэсс, является то, что зететики должны воздерживаться от использования слова "истинно" или утверждения, что они "знают" что-то, и вместо этого должны говорить: "Я верю, что х - это так".

Я не совсем согласен с этой реформой языка, но Нэсс прав, потому что, как заметил Дэвид Льюис, большинство людей, похоже, не допускают возможности ошибиться в своей концепции знания. Зететик же, допускающий возможность сомнения, может терпеть заявления типа "Я знаю, что за моим окном растет сосна, но я могу ошибаться". Льюис утверждает, что подобные заявления просто "звучат неправильно", и на этих основаниях отстаивает "непогрешимость". Но многие скептики возразят, что все утверждения, в которых Льюис уверен, что знает и гарантирует непогрешимость, также могут быть ошибочными. Поэтому он всегда находится в опасности заявить о своем знании для позиции, которая впоследствии может быть опровергнута.

Иными словами, зететик идет вперед, признавая, что мы используем слово "знание" своеобразно. Когда зететик говорит, что мы "знаем х" или что х "истинно", мы не делаем заявления об абсолютном знании или непогрешимом знании; скорее, мы говорим, что у нас есть убедительные, обоснованные причины для того, чтобы условно считать, что "х" - это так. Зететизм представляет собой смирение по отношению к знанию. На глубоком уровне я, как зететик, признаю, что могу знать вещи, но всегда есть вероятность того, что я могу ошибаться. Такая концепция знания обладает врожденной гибкостью. Поскольку я не привязан к определенности, я должен быть более способен воспринимать новую информацию и изменять свое мышление, чтобы включить ее в продуктивное русло.

Мы можем быть еще более конкретны в том, где степень доверия оправдана. Как заметил древнегреческий скептик Карнеад, "в обычной жизни, когда мы расследуем незначительное дело, мы допрашиваем одного свидетеля, когда речь идет о более важном деле - нескольких свидетелей, а когда речь идет о еще более важном деле, мы проверяем каждого из свидетелей на основе взаимного согласия остальных".

Большинство из нас уже склонны корректировать стандарты доказательств в зависимости от величины последствий правоты или неправоты. Это хороший импульс, который мы можем развивать и дальше.

Зететизм, как и американский прагматизм, должен быть прагматической позицией, которая связывает знание с его практической ценностью для веры и действия. Зететик может пойти дальше скептика в признании того, что он может ошибаться. Зететизм означает, что человек может обоснованно утверждать, что он "знает x" (в вышеуказанном предварительном смысле), если нет значительного шанса, что он ошибается в этом (оценив достаточное количество доказательств, прежде чем сделать утверждение об истинности). То, что считается значительным, напрямую связано с практическими последствиями ошибки. Более значительные последствия ведут к более высоким практическим стандартам уверенности. Похоже, что так обычно происходит и в науке, хотя мы, как правило, более или менее осознаем это. Логично, что мы становимся более осторожными, когда ставки становятся выше. Так и должно быть. В идеале, если вся аргументация монографии опирается на конкретное утверждение, то доказательства этого утверждения должны быть настолько прочными, насколько это вообще возможно. В отличие от этого, вероятность того, что меня обманывает злой дух, вряд ли станет фактором при оценке рукописи, если только у меня нет дополнительных причин думать, что меня могут преследовать. В зависимости от того, насколько рискованна та или иная задача, мы можем определить, какая степень сомнения оправдана.

Зететизм не является антикритикой. Скорее, это углубление критики, требующее более точного анализа. С точки зрения зететизма многие постмодернистские скептические доксы превращаются в предостережения. Имеет смысл более скептически относиться к чьим-то утверждениям, когда они, как кажется, уютно совпадают с его собственными интересами. Имеет смысл быть более осторожным в отношении утверждений о знании, которые, как кажется, выгодны власть имущим. Многие из перечисленных выше "постмодернистских" предложений можно сделать менее догматичными и, следовательно, более ценными, если сделать их условными, более мелкозернистыми или превратить их в оперативные подозрения, а не в пустые заявления (например, классификация может быть концептуальным империализмом; мы должны тщательно изучить концепции, сформулированные в колониальных контекстах, и посмотреть, действительно ли они соответствуют действительности, если отделить их от этих контекстов/интересов; язык не полностью определяет мысль, но мы должны продолжать исследовать, как и где он ее формирует). Но все эти проблемы можно решить, изменив стандарты доказательств, а не отвергая знания как таковые. Мы должны уметь отделять причины, по которым кто-то может нам что-то сказать, от оценки доказательств этого утверждения.

Мы должны быть осторожны и не смешивать знания с их источником. Это означает, что мы не должны отвергать или принимать конкретные утверждения из-за расы, пола или сексуальной ориентации их носителя. Мы должны особенно остерегаться подмены смысла, слепых пятен и европоцентристских предпосылок (многие из них возникают в результате реификации социальных видов - см. главы 2, 3 и 4). Мы должны быть самокритичными и рефлексивными и стремиться к осознанию собственной конечности. Но мы также должны уметь распознавать, когда люди, которые нам не нравятся, говорят правду. Если бы какой-нибудь придурок сказал вам, что вашу машину эвакуируют, его грубое поведение имело бы меньшее значение, чем правдивость его заявления. Важно уметь распознавать, когда это так. Иногда люди, наделенные властью, действительно говорят правду. Зететизм побуждает нас относиться к нашим знаниям как к всегда лишь условным и приблизительным. Зетик может напомнить нам, что знание и сомнение не являются несовместимыми. То, что мы можем сомневаться, не означает, что мы не знаем. Это совсем не то же самое, что отвергать знание как таковое.

Зететизм также должен отказаться от популярного утверждения, что у каждого своя истина. Хотя идея о том, что у каждого своя истина, звучит позитивно экуменически, она ведет к противоречиям. Если все, во что я верю, "истинно для меня", то утверждение, что что-то "истинно для меня", ничего не добавляет. Это просто эмфатическое повторение того, что я во что-то верю. Если только мы не считаем, что ошибочные убеждения невозможны, тогда все, во что я верю, не может быть истинным (даже для меня). В самом деле, зететики придерживаются мнения, что я, вероятно, ошибаюсь в некоторых вещах, в которые верю (я просто не знаю, в каких именно). Единственный способ понять, что истина относительна для любой индивидуальной точки зрения, - это допустить возможность того, что люди могут ошибаться в том, что истинно для них. Приверженность скромному знанию означает признание того, что люди не обладают своими собственными истинами автоматически. Вкратце, мы все способны ошибаться и даже можем ошибаться в самих себе.

Зететизм - это позиция, которая легкомысленно относится к самому знанию, зная, что даже сами стандарты знания находятся в постоянном процессе изменения. В сущности, зететизм признает, что само знание - это разворачивающийся социальный тип (хотя и эргонический). Многие академические практики (например, двойное слепое рецензирование, репликационные исследования, рецензирование книг) можно рассматривать как процессы якорения, призванные защитить или проверить утверждения о знании. Независимо от того, успешны они или нет, многие из этих институциональных норм были призваны стабилизировать знание или наделить его особыми свойствами. Но мы также должны признать неизбежность дрейфа, присущего всем видам социального. Таким образом, признание его как социального вида означает понимание того, что знание - это процесс, а не конечная точка. Зететизм - это способ переосмысления знания с точки зрения его непостоянства.

Наконец, при всей своей экологичности, видение Нэссом проекта "Зететик" все еще склонно чрезмерно подчеркивать автономию автономного мыслящего субъекта. В качестве альтернативы я хочу сделать краткий экскурс в важнейшую работу японского философа Танабэ Хадзимэ (田辺元) "Зангедо". Ключ к разгадке его актуальности лежит в центральном термине названия - Zange懺悔, который в японском буддизме Jōdo Shinshū обозначает "покаяние", а еще точнее - тот момент, когда мы осознаем, что являемся неполным, ограниченным, конечным существом, которое не может достичь освобождения с помощью собственной силы ( jiriki 自力), но вместо этого должно опираться на силу Другого ( tariki 他力). Когда мы применим этот метод мышления к самой дисциплине философии, это приведет к озаряющим последствиям. Танабэ далее глоссирует zange как "метаноэтику" μετανόησις ("мышление после" или "раскаяние"), которую он представляет себе как стержневую конечность, применимую не только к индивидууму, стремящемуся к освобождению, но и к философии в целом.

В общих чертах Танабэ утверждает, что философия сломана, но недостаточно отречься от всего, что философия сделала и может сделать, поскольку сам акт философствования одновременно и несовершенен, и необходим. Это означает, что нам нужна философия вопреки самой себе, философия "другой силы", которая может появиться только тогда, когда она откажется от собственной автономии или от инвестиций в "автономный разум". Это философия для "не-знающих". Это не те, кто не знает (или, что еще хуже, кто полностью невежественен), но те, кто, подобно Сократу, признает, что знание ограничено. Это сообщество не знающих состоит из людей, которые отказались от автономии своих индивидуалистических и эгоистических форм разума, чтобы работать вместе в погоне за ограниченным разумом и скромным знанием. Я думаю, что это достойная восхищения миссия, которая служит противовесом эгоистическим тенденциям многих интеллектуальных проектов и напоминает нам о важности скромных, коллективных начинаний.

Я хочу взять у Танабе то, чего нет у Нэсса, а именно: важность отказа от собственной власти в стремлении к знанию. Если переделать фразу, которую обычно ошибочно приписывают Фрэнсису Бэкону, знание - это власть над другими. Одним из главных результатов нескольких независимых направлений в философии (включая феминистскую эпистемологию, исследования науки и социологию знания) стало признание того, что представление о знании в терминах автономного индивидуального знатока является ошибочным. Как отмечалось в главе 5, разум - это не одинокое эго, выглядывающее из наших глаз. Классический "либеральный субъект" - это миф. Мы приходим к сознанию не через саморефлексию, а через динамический процесс взаимодействия с физическим миром и сообществом других знающих субъектов. Не существует частных языков. Что делает возможным открытие "фактов", ограниченных истин и даже предварительных знаний, так это предрасположенность определенного "мыслеколлектива" или эпистемического сообщества. Это не должно парализовать. Каждая научная работа - это вмешательство в непрерывный разговор с другими людьми. Добиться прогресса - значит сделать прогресс относительно наших сообществ и внутри них. Это не отказ от знания, а признание того, что оно всегда в некотором смысле релятивно. Отчасти ценность сообщества исследователей заключается в его способности проверять индивидуальные предубеждения и слепые пятна. Мы часто лучше всего учимся на своих ошибках. Знание социально конструируется. Теории - это социальные виды, но их полезность основана на приспособлении к нашему сообществу и соответствующим причинно-следственным структурам нашего окружения.

Сделаем шаг назад: У слова "релятивизм" плохая репутация, и то, что я только что сказал в этой главе, возможно, вызовет тревогу у некоторых читателей. Но контекстуальный релятивизм тривиально верен. "Солонка стоит слева от меня" - это истинное утверждение относительно места за столом. Более того, многие утверждения кажутся истинными относительно обстоятельств (или контекста) их утверждения. Например, как отмечалось ранее, истинность утверждений типа "население моего города составляет 7 754 человека" связана как с текстом (мой город - Уильямстаун, штат Массачусетс), так и со временем, когда это утверждение было сделано. Поэтому считать, что высказывания о "населении моего города" совершенно безотносительны, было бы ошибкой. Точно так же истинность утверждений типа "Фрэнсис Бэкон был ученым", по-видимому, зависит от того, о каком Фрэнсисе Бэконе идет речь, а также от (меняющегося и) богатого контекстуального значения слова "ученый" и возможных социальных типов, к которым оно может относиться. В общем, хотя пространство не позволяет сделать более подробный анализ, релятивизм, по крайней мере, не обязательно является тем жупелом, которым его часто выставляют. Эпистемический прогресс означает решение локальных проблем в контексте, но этот контекст постоянно меняется. То, что мы считаем установленными фактами, находится в постоянном движении (например, консенсус относительно количества планет в Солнечной системе, того, является ли алмаз самым твердым материалом в природе, значения постоянной Планка, общей численности населения Германии и точной длины метра изменился за последние десятилетия). Вечных фактов не существует. Не существует и грубых фактов. Говоря иначе, факты имеют "период полураспада", как радиоактивные материалы, дающие вспышки энергии перед тем, как распасться. Некоторые из этих фактов изменились из-за колебаний в кластерах свойств, которые они отслеживают, другие - из-за изменения значений. Даже стандарты самого знания претерпели значительные трансформации на протяжении долгого времени. Все это - прямые следствия теории социальных видов, которую я излагаю в этой монографии. Зететик признает, что все - за исключением, возможно, самого зететизма - в конце концов устареет, но это не делает его бесполезным53.

Мысль, которая заканчивается скептицизмом и не стремится дальше, не освобождает. Мысль, которая преодолевает скептический догматизм и достигает цетизма, освобождает. Можно думать об этом как о диалектическом процессе в гегелевском смысле: за ограниченной абстракцией следует отрицание, за которым следует с помощью стержня, который подвешивает их обоих. Методология, сформулированная в главе 4, может быть прочитана в этом смысле. Вместо того чтобы выбирать между ложной уверенностью и неполным скептицизмом, нам нужно эмансипирующее, смиренное, зететическое знание. В следующем разделе мы покажем, как применить это на практике; как практически производить Зететическое знание. По сути, мы спрашиваем: в чем мы должны сомневаться? Что мы должны принимать за знание? Как должен искать Зететик? Как мы должны держать свой ум? Какова должна быть наша практика как ученых-зетиков в гуманитарных науках сегодня?

Зетическая абдукция и предсказание:

Вывод за пределы распознавания образов

Большая часть того, что мы делаем в гуманитарных науках, - это распознавание образов, и мы очень хороши в этом. Мы определяем роль религии в произведениях Лэнгстона Хьюза, прослеживаем фигуру беженца во французской философии 1930-х годов или изучаем, как медсестры сохраняют улики в балтиморских больницах. Время от времени мы делаем грандиозные заявления о секуляризации, научных открытиях или империализме, основываясь на том, что мы наблюдали. Многое из того, что мы считаем теориями или научными аргументами в гуманитарных науках, на самом деле является описанием закономерностей. Мы привыкли делать обобщения, сдержанные или размашистые, основанные на темах, которые мы извлекли из нашего исходного материала. Как я уже говорил, сами по себе обобщения не плохи и необходимы как в науке, так и в обычной жизни. Но научные обобщения открывают особую проблему, которая была бичом многих теоретических программ по всем дисциплинам - а именно, что сама по себе практика распознавания паттернов не говорит нам, как и где применяются паттерны. Проще говоря, выявление паттернов не помогает нам предвидеть будущие паттерны или понять, почему паттерны возникают в первую очередь.

Отдельные тематические исследования оцениваются в основном по их внутренней согласованности. Но без более совершенной метатеории того, что делает хорошую теорию или обобщение, мы не имеем представления о том, какие обобщения будут справедливы за пределами конкретного примера. Мы не знаем, было ли понятие религии у Хьюза исключительным, по-другому ли выглядел беженец у французских философов десятилетие спустя, репрезентативны ли медсестры Балтимора для медсестер в других странах, и действительно ли все, что мы говорим о секуляризации, научном открытии или империализме, можно обобщить за пределами нашего вишневого набора примеров. Без лучшей метатеории того, что делает теорию хорошей, мы не знаем, насколько ценны или полезны наши собственные научные усилия.

Далее я стремлюсь это исправить. Для этого я показываю, как метасовременный зететизм позволяет нам практически понять, как мы должны строить наше мышление, как мы должны оценивать доказательства, как мы должны формулировать обобщения или теории и какой статус они должны иметь после создания. Я утверждаю, что мы должны думать о производстве научного знания в терминах абдукции или умозаключения к наилучшему объяснению. Далее я предложу, что цетизм и абдукцию можно объединить таким образом, чтобы это пошло на пользу обоим. В общем, то, что следует далее, - это ключ к производству зететического знания.

Многие философы вслед за Аристотелем разделили доказательное умозаключение на два вида - дедукцию и индукцию. Дедукция - это классическая модель логического анализа, которая начинается с установленной предпосылки и приходит к рационально необходимым выводам. Хотя по поводу индукциинет единого мнения, ее часто описывают как "умозаключение от конкретного к универсальному" или "обобщение от выборки к целой популяции". Например, увидев большую группу черных ворон, человек может сделать обобщение с помощью индукции, что "все вороны черные", или, возможно, более скромно, "большинство ворон черные". Хотя индукция часто представляется как основа научного предприятия, она подвергается серьезной критике по целому ряду оснований.

Вслед за Дэвидом Юмом несколько философов заметили, что одна из главных проблем индукции заключается в том, что некоторые виды индуктивных умозаключений действительно не очень хорошо обоснованы и даже могут быть иррациональными, тогда как другие заслуживают гораздо большего доверия.55 В часто повторяемом анекдоте человек падает с пятидесятиэтажного дома. Проходя каждый этаж, он говорит себе: "Пока все хорошо, пока все хорошо... пока все хорошо". Конечно, шутка заключается в том, что падение на сорок девять из пятидесяти этажей без травм не дает оснований для уверенности в безопасном приземлении, а вывод о вероятности безопасного приземления, таким образом, является плохим умозаключением. Не все индуктивные обобщения из наблюдений будут разумными, и почему это так, нельзя установить в рамках самой индукции. Индукция может быть оправдана только по кругу; она с трудом различает хорошие и плохие обобщения (или слабые и сильные индукции); и она не может дать знания о ненаблюдаемых сущностях. Мы можем увидеть часть проблемы, если спросим себя, почему индуктивное умозаключение "моя последняя кошка была белой, моя нынешняя кошка белая, следовательно, все кошки белые" не работает, в то время как умозаключение "моя последняя кошка была теплокровной, моя нынешняя кошка теплокровная, следовательно, все кошки теплокровные" работает.

Если использовать более подходящий пример, то с чего вы взяли, что любое обобщение о "религии", полученное из конкретного исследования, будет применимо к чему-то за пределами самого исследования? Это проблема не только религиоведения - вы можете заменить почти любую другую категорию на "религия". Большинство научных исследований сталкиваются с той же проблемой. Мы можем увидеть это, если признаем, что большинство академических обобщений можно формализовать как индуктивную проекцию "все наблюдаемые As являются Bs", поэтому "все ненаблюдаемые As будут Bs". Это слабая индукция, потому что она не выражает никакой теории о том, почему ненаблюдаемые As будут Bs. У нас нет никаких доказательств того, что эта схема сработает, кроме слабого рассуждения о том, что раз уж падение с сорока девяти этажей нам не повредило, то и падение с пятидесяти не повредит. В итоге получается, что все описания наблюдаемой "религии" ничего не говорят нам о необслуживаемых примерах "религии". Мы можем дать любое определение "религии" и разработать бесконечное количество примеров, но сами по себе они все равно не помогут нам сделать обобщение о "религии" как таковой, учитывая, что в прошлом, настоящем или будущем всегда будут случаи, которые мы не наблюдали.

К счастью, индукция - не единственный способ учета закономерностей или формирования обобщений. Существует альтернативный подход к умозаключению, который иногда называют абдукцией, умозаключением к наилучшему объяснению или, в классической индийской философии, артхапатти. Я буду рассматривать все эти термины как синонимы (терминология обсуждается в примечании). В первом приближении абдуктивное умозаключение - это умозаключение, которое идет от наблюдения к гипотезе, обеспечивающей наилучшее объяснение или учет этого наблюдения. Абдукция включает в себя два этапа, которые иногда рассматриваются как два шага:

1) создание гипотезы, которая работает в обратном направлении от пред- ставленных явлений к их причине (по сути, обратный modus ponens); и

2) дискредитация или исключение альтернативных гипотез.

У нефилософов абдуктивные умозаключения ассоциируются, скорее всего, с медицинской диагностикой или рассуждениями вымышленных детективов. Если вы читали роман о тайнах, то можете представить, как это происходит. Детектив входит в комнату и видит окровавленный нож и мертвое тело. Детектив делает вывод, что убийцей является человек, чьи отпечатки пальцев остались на ноже. Уверенность детектива в своем выводе растет тем больше, чем больше улик он находит, связывающих подозреваемого с убийством (установление времени смерти, доказательство мотива), и чем больше он может исключить альтернативных подозреваемых. Вывод детектива нестабилен и может быть пересмотрен на основе новых доказательств.

Мы часто используем этот способ рассуждения в повседневной жизни. В самом деле, психологи утверждают, что абдукция является когнитивно базовой, кросс-культурной и тесно связана с тем, как дети учатся. Ясно, что абдукция - не единственный вид рассуждений, который используют люди, и что люди не обязательно рациональны во всех обстоятельствах. Действительно, существует ряд очень хороших рассуждений.

Сыновья отвергают модель рационального выбора, которая доминировала в социологии и экономике. При этом масса психологических данных в значительной степени опровергла утверждение о том, что люди в разных культурах имеют принципиально разные способы рассуждения. Но есть и доказательства того, что люди используют различные когнитивные стратегии в разных обстоятельствах. Так что мы не всегда мыслим абдуктивно или даже рационально; скорее, мы способны принимать специфические способы умозаключения в различных контекстах. Даже в рамках наших научных дисциплин мы часто используем различные стили рассуждений. И все же ученые и исследователи в разных дисциплинах постоянно делают абдукции, часто не осознавая этого. Это хорошо.

Грубо говоря, индукция не может предоставить доказательств того, что в следующий раз, когда мы встретим снег, будет также холодно, но мы можем использовать абдукцию для выявления причин, лежащих в основе определенных моделей доказательств. Например, процесс рассуждений, с помощью которого ученые пришли к теории происхождения источника Q, был абдуктивным. Для тех, кто не знаком с этим, одним из самых ярких открытий библейской науки XIX века стало открытие Христианом Германом Вейссе того, что Евангелия от Матфея и Луки содержат общие ссылки на изречения Иисуса, которые они не могли получить от Марка. Более того, поскольку Вейсе смог исключить (по целому ряду философско-логических оснований), что авторы Матфея и Луки читали друг друга, он выдвинул гипотезу, что у двух Евангелий есть третий источник - предполагаемое Евангелие изречений Quelle или Q. Хотя этот вопрос по-прежнему считается недоказанным, Вейсе и последующие ученые открыли Q абдуктивно. Поскольку никто из них не сталкивался с Q лично, его существование не могло быть установлено прямым опытом, а тем более индуктивным обобщением. Но то, что он существовал, можно предположить, основываясь на способности гипотезы соответствовать историческим свидетельствам, особенно в той мере, в какой мы можем исключить контргипотезы.

В общем, как мы используем индуктивные рассуждения, не осознавая этого, так и абдуктивные умозаключения мы иногда используем регулярно, не подозревая об этом. Но осознание роли абдукции в наших исследованиях может способствовать лучшей оценке ее сильных и слабых сторон. Это связано с тем, что многие научные просчеты и ошибки основаны на неспособности рассмотреть контрастные альтернативы.64 Мы боремся за или против определенных аргументов, не рассматривая, а тем более не исключая альтернативные объяснения доказательств. Более того, многие базовые обобщения ученых слабы из-за упущенных предположений при выборе возможных теорий или неосознанных предубеждений в методах выборки. Рассмотрим, как метод выборки или точка зрения могут быть предвзятыми даже в базовом статистическом смысле (например, неслучайными или нерепрезентативными, а не просто результатом предвзятости в смысле опасных стереотипов или нечистых побуждений). Действительно, если рассматривать нашу работу с точки зрения похищений направляет наше внимание на то, как мы можем ошибаться. По всем этим причинам нам необходимо лучше понять суть похищения, его сильные и слабые стороны.

Если говорить более формально, то схема рассуждения, лежащая в основе абдукции, такова:

D - это набор данных (свидетельств, наблюдений, фактов) Гипотеза H объясняет D

Ни одна из имеющихся гипотез не объясняет D так же хорошо, как H. Поэтому H, вероятно, верна.

При принятии решения о вероятности той или иной гипотезы необходимо учитывать множество различных факторов, в том числе: Насколько надежны доказательства? Насколько гипотеза самостоятельна (например, является ли она внутренне непротиворечивой)? Насколько решительно ведущая гипотеза перевешивает другие гипотезы (например, обладает ли она большей объяснительной силой, простотой, правдоподобностью, продуктивностью и т. д.)? Насколько убедительно мы исключили альтернативы? Насколько тщательно мы рассмотрели весь спектр возможных альтернативных объяснений?

Абдуктивные рассуждения также имеют ряд преимуществ перед классической индукцией и в этом отношении решают многие философские проблемы, связанные с индукцией. Как следует из примера с "Q", абдукция, похоже, способна предоставить нам информацию о сущностях, которые нельзя наблюдать непосредственно. Многие представители академической философии беспокоятся о статусе "ненаблюдаемых объектов", поскольку большая часть нашей научной деятельности связана с формированием гипотез о вещах, которые мы не можем наблюдать непосредственно, включая все - от существования черных дыр до исторических реконструкций археологических памятников. Сексистские установки, например, не являются чем-то, что можно наблюдать непосредственно, но они являются тем, что мы можем вывести абдуктивно из действий или слов, когда мы исключили другие альтернативные объяснения. Все эти примеры создают проблемы для философов, полагающих, что источником эмпирического знания является перечислительная индукция, но они становятся менее озадачивающими, если мы рассматриваем их в терминах абдукции, а не индукции. Охота за "ненаблюдаемыми" объяснениями оказалась невероятно плодотворной. Во всех академических дисциплинах регулярно появляются доказательства причин, которые не могут быть восприняты без посредничества. Однако вместо того, чтобы рассматривать это как свидетельство того, что мы ничего не знаем, мы можем более продуктивно считать, что абдуктивные индуктивные структуры повсеместно распространены в научном поиске.

Это позволяет нам увидеть, что абдукция имеет явное преимущество перед дедукцией. Дедукцию лучше всего понимать как получение выводов путем извлечения неявной информации из их предпосылок. В этом отношении дедукция тавтологична, или "сохраняет истину". Но абдукция - это тип амплиативного умозаключения, которое выходит за пределы своих предпосылок, чтобы получить новую информацию. Конечный результат абдукции может дать нам больше предпосылок, чем в начале. Например, мы можем сделать вывод, что единственный способ объяснить возмущения на орбите Урана - это предположить существование ранее не открытой планеты (Нептуна), которая была обнаружена с помощью телескопа только намного позже. В этом отношении абдукция позволяет двигаться от наблюдения к теории и обратно.

Другая проблема, которая долгое время беспокоила традиционных эмпириков, заключается в том, что индуктивное обобщение, как правило, слабее, чем первоначальное чувственное восприятие. Наблюдение "у всех тигров есть полоски" неизбежно является менее жизнеспособным, чем утверждение, что "у этого тигра есть полоски". Это привело к тому, что некоторые философы стали считать, что знание начинается с относительно прочного фундамента базовых чувственных впечатлений, но становится все более хрупким по мере того, как мы впоследствии абстрагируемся или обобщаем. Доведенное до крайности предположение об индукции из наблюдений как единственном источнике знаний о внешнем мире может привести к философии, такой как трансцендентальная номенология или скептический эмпиризм типа того, что ассоциируется с Юмом, в которой только сырой чувственный опыт принимается за подлинный, а существование внешнего мира либо приостанавливается, либо рассматривается как рационально неопровержимое. Когда все сказано и сделано, индуктивное обобщение, кажется, неспособно уменьшить уверенность (и даже хуже, поскольку мы всегда можем сомневаться даже в наших предварительных впечатлениях).

Абдукция, напротив, часто демонстрирует то, что называют эмерджентной уверенностью, а именно: "Заключение абдукции может иметь и заслуживать большей уверенности, чем любая из ее предпосылок". Это объясняется двумя различными особенностями абдукции. Во-первых, абдуктивные умозаключения могут синтезировать множество доказательств, которые сами по себе не являются одинаково надежными. Мы можем накапливать улики, которые делают нас более уверенными в идентификации убийцы, даже если каждая улика в отдельности неубедительна. Силуэт или знакомый голос сами по себе могут мало что значить, но, собрав их вместе, мы сможем с большей уверенностью опознать Альфреда Хичкока в том или ином фильме. Как говорится: "Если он выглядит как утка, плавает как утка и крякает как утка, то, скорее всего, это и есть утка". Я могу не быть до конца уверенным в том, как интерпретировать окраску, манеру движения или вокализацию утки по отдельности, но в совокупности эти данные могут служить доказательством гипотезы о том, что "у нас на руках небольшая водная птица семейства Anatidae". В этом отношении дальнейшие исследования могут способствовать проверке конкретной гипотезы, повышая нашу уверенность со временем.

Во-вторых, абдуктивные умозаключения часто повышают степень уверенности, устраняя контрастные альтернативы. Абдукция будет слабой, если мы выбрали только из "плохого множества" возможностей. Вот почему сбор хорошего контрастирующего набора, который делает все возможное, чтобы исчерпать весь спектр правдоподобных гипотез, является одним из самых важных и наиболее упускаемых из виду аспектов абдуктивного умозаключения. Альтернативы в контрастирующем наборе не обязательно должны быть взаимоисключающими. Может оказаться, что и дворецкий, и жена совершили убийство вместе. Французская революция могла быть вызвана дерегулированием рынка зерна, приведшим к росту цен на хлеб и нехватке продовольствия, а также политическим кризисом, вызванным разрывом отношений Людовика XVI с провинциальными парламентариями.

В большинстве случаев, однако, противоположные объяснения несовместимы, и, исключив альтернативные варианты, мы можем прийти к более надежным выводам. Выявление отрицательных доказательств одной гипотезы может усилить доказательства другой гипотезы, если они являются частью одного и того же кон- трастивного набора. Если мы считаем, что только два человека могли убить Фрэнки, то обнаружение того, что Чарли не мог совершить это преступление, делает Сэма более вероятным подозреваемым. Индуктивные обобщения не могут укрепиться ни за счет дальнейшего расследования, ни за счет отрицательных доказательств, а абдуктивные могут. В итоге, если индуктивные обобщения снижают доверие, то абдуктивные умозаключения могут его повысить.

Зететизм может сочетаться с абдукцией с пользой для обоих. Если мы это сделаем, то это предполагает, что мы должны также принять во внимание ряд прагматических соображений. Много чернил было потрачено на споры о том, что считать "лучшим" объяснением. Абдукцию обвиняют в том, что она несовершенна, потому что то, что подразумевается под "лучшим", не определено единообразно. Но на самом деле это преимущество, поскольку с точки зрения зететики имеет большой смысл максимизировать эпистемический плюрализм и рассматривать различные возможные "лучшие" объяснения в зависимости от целей, стоящих за поиском объяснения в первую очередь.

Еще одно преимущество сочетания зететизма с абдукцией заключается в том, что оно позволяет оценивать добротность гипотезы по нескольким критериям, так что объяснительная сила, правдоподобие, простота и т. д. могут оцениваться отдельно, а суждение о единственном "лучшем" может быть основано на гипотезе, выделяющейся более чем в одном измерении, или можно явно учитывать компромиссы между измерениями сравнения (например, вероятность и обобщаемость). То, что считается лучшим объяснением причины разрушительного пожара в офисе, будет отличаться для инженера-конструктора, который хочет знать, почему воспламенился строительный материал, от пожарного маршала, который может быть более заинтересован в том, было ли это вызвано отрицательным воздействием.

Даже в этих случаях не все объяснения будут одинаково хороши, а некоторые гипотезы будут отвергнуты и инженерами, и пожарными (например, что пожар был вызван огнедышащими мышами). Объяснения могут происходить на разных уровнях и в ответ на разные вопросы. Таким образом, альтернативные объяснения не обязательно должны быть несовместимыми или даже конкурирующими, и разные объяснения могут быть одновременно приняты как "лучшие", если они объясняют разные аспекты или полезны для разных целей.

Но - и это очень важно - нам, как ученым, необходимо четко сформулировать свои критерии. Если два объяснения в равной степени способны прояснить наблюдаемые явления, но одно из них предпочтительнее по определенным моральным или прагматическим соображениям, то мы должны четко обозначить эту часть нашего процесса принятия решений. Возможно, вы решите потратить свои силы на проверку определенной гипотезы, потому что если она окажется верной, то поможет большему числу людей, или потому что вы считаете ее более вероятной, исходя из других внетеоретических обязательств. Это не обязательно ошибочно. Я не против норм в науке, но хочу подчеркнуть важность четкого формулирования норм, чтобы избежать контрабанды ценностей и разговоров друг с другом.

Здесь особенно уместно добавить набор постмодернистских скептических доктрин, преобразованных в предостережения; или переформулировать их, чтобы сделать абдукцию более цетической. Как отмечали многие мыслители, существует долгая история скептицизма в различных предвзятых формах, которые предполагали очень ограниченные представления о том, какие виды знания возможны. Также долгое время существовала история свидетельской несправедливости, когда свидетельства отвергались из-за расы, пола, сексуальной ориентации, возраста, религии или других причин, связанных с человеком, предоставившим свидетельство. Абдуктивные умозаключения усиливаются за счет расширения набора рассматриваемых гипотез. Таким образом, все эти виды предубеждений работают на снижение силы релевантных умозаключений. Но мы можем сделать лучше.

Как утверждает современный постколониальный мыслитель Боавентура де Соуза Сантос, смысл деколонизации знания "не в том, чтобы приписывать одинаковую валидность каждому виду знания, а в том, чтобы позволить прагматическое обсуждение альтернативных, валидных критериев без немедленной дисквалификации того, что не вписывается в эпистемологический канон современной науки". Я согласен с благородными устремлениями де Соуза Сантоса к более широкой форме эмансипационного знания и считаю, что цетическая абдукция - это идеальная модель умозаключения для деколонизированного, скромного знания, к которому он призывает.

Я также хочу доказать, что широко распространенное философское отчаяние по поводу ин-дукции можно преодолеть, изменив нашу базовую типологию умозаключений.

Распространенное раздвоение умозаключений на дедукцию и индукцию само по себе является проблемой. Вместо этого, я думаю, лучше понимать умозаключения в спектре между абдукцией и предикацией (см. ниже). Индукции на самом деле являются подтипом абдукций, а в противоположной крайности абдукции могут стать дедукциями. Перефразируя, можно сказать, что абдукцию следует рассматривать как основной тип умозаключения. Имея в руках эту модель, мы можем оценивать лучшие и худшие индуктивные обобщения по абдуктивным основаниям. Это ключ к ответу на упомянутую выше проблему падающего человека. С точки зрения самой индукции не существует принципиального способа априорного определения лучших и худших индуктивных обобщений (все они должны быть одинаково валидны как индукции, отсюда и недостатки индукции, указанные многими философами выше). Но мы можем судить об индукции, основываясь на стандартах абдукции. Хорошие индуктивные обобщения - это действительно "абдукции, когда частота в статистической выборке лучше всего объясняется причинно-следственной историей, которая предлагает частоту в родительской популяции вместе с методом составления выборки". То есть более сильные индуктивные обобщения - это те, которые представляют гипотезу о связи между наблюдениями и причиной этих наблюдений, что, в свою очередь, требует теории о степени репрезентативности выборки. Оценка умозаключений с помощью абдуктивных принципов позволяет нам отвергать гене- рализации, продвигаемые чрезмерно оптимистичными падающими людьми и людьми, которые одержимо коллекционируют белых кошек.

Кроме того, как уже отмечалось, ученые, следующие за Юмом, часто утверждают, что индукция может быть обоснована только в терминах индукции, что порождает порочный круг. В качестве предварительного контраргумента можно сказать, что сама дедукция - или, по крайней мере, основная силлогистическая структура modus ponens - также может быть оправдана только по кругу. Учитывая, что Юм считал, что дедукция дает достоверное и определенное знание, это может навести на мысль либо о том, что дедукция на самом деле столь же бесполезна, либо о том, что кругооборот - не такая уж проблема, какой ее выставляют. Но я пойду другим путем. Поскольку абдукция позволяет нам различать лучшие и худшие индукции, абдуктивное обоснование надежной индукции само по себе не является круговым. Лучшим объяснением гипотезы о том, что конкретная индукция разумна, может быть то, что она хорошо справляется с выявлением реальных причинно-следственных закономерностей в мире. Хотя это и не оправдывает все индукции, но позволяет предположить, что хорошие индукции, по крайней мере, могут быть обоснованы некруговым способом с помощью абдукции.

Все это говорит о том, что наша базовая философская типология неадекватна. Как мы уже видели, хорошие индукции лучше всего рассматривать как подтип абдукций. Это означает, что классическая индукция на самом деле не является центральной ни для восприятия внешнего мира, ни для научного знания. Поэтому критика индукции ошибочна, если она воспринимается как санкционирование грандиозного скептицизма.

Но дальнейшее понимание состоит в том, что абдукция может быть дедуктивной в пределе, потому что если вы можете установить все логически возможные гипотезы и полностью исключить альтернативы, то абдукция может быть представлена в дедуктивно обоснованной форме в виде дизъюнктивного силлогизма (modus tollendo ponens). В более формальных терминах:

Какое-то объяснение должно быть истинным.

Рассматриваются все возможные объяснения. Все, кроме одного, исключены.

Это должно быть правдой.

Хотя ситуаций, в которых можно рассмотреть все возможные объяснения, очень мало, это означает, что и индукцию, и дедукцию можно рассматривать как подпадающие под категорию абдукции. Таким образом, представляется, что абдукция занимает более центральное место и обеспечивает более глубокие условия для анализа того, как мы получаем знания о мире, чем индукция или дедукция.

Вместо того чтобы рассматривать умозаключения в терминах классического разделения индукции и дедукции, лучше концептуализировать типы умозаключений в виде спектра между абдукцией и предсказанием (со смешанными типами между ними). Во многих отношениях абдукция и предсказание - это симметричные модели умозаключений: абдукция идет от наблюдения к объясняющей гипотезе, а предсказание - от гипотезы к ожидаемому наблюдению. Хрупкие предсказания - это, по сути, слабые индуктивные предсказания, которым не хватает теории о том, почему эта модель будет работать. Конечно, мы часто делаем обобщения такого рода, особенно в областях, о которых у нас мало знаний (например, почему солнце встает на востоке? Потому что оно всегда вставало на востоке). Но когда мы начинаем формулировать более точные знания о мире, предсказания могут принимать форму гипотез (например, почему солнце взойдет на востоке? Из-за направления вращения Земли).

Подобно тому, как абдуктивное умозаключение пытается объяснить набор наблюдений с помощью гипотезы, предсказание берет гипотезу и пытается спроецировать вероятные наблюдения в будущее. В то время как абдуктивные умозаключения имеют тенденцию описывать причинно-следственные связи, предсказания имеют тенденцию прогнозировать причинно-следственные результаты. Как абдукции могут быть фальсифицированы контрдоказательствами, так и предсказания могут быть фальсифицированы контрдоказательствами, когда ожидаемый результат не наступает. Но между абдукциями и предсказаниями есть и существенные различия. Некоторые вещи можно объяснить, не имея возможности предсказать, помимо формулировки вероятностной гипотезы (я могу объяснить бросок игральных костей, не имея возможности предсказать, как будет выглядеть тот или иной бросок). Но мы также часто делаем предсказания без объяснений - например, в результате опоры на знания, полученные из вторых рук. Я предсказываю, что сегодня, скорее всего, пойдет снег, потому что мое приложение для iPhone говорит мне, что сегодня, скорее всего, пойдет снег. Это предсказание неустойчиво, поскольку не основано на конкретной гипотезе с моей стороны, но оно, скорее всего, будет точным, если предположить, что мое погодное приложение хорошо справляется со своей работой (т. е. ученые, создавшие его, сформулировали точные гипотезы). Похищение и предсказание - это зеркальные, но инференциально различные паттерны. Тем не менее, они часто переплетаются. Мы часто используем абдуктивное умозаключение для создания гипотезы, которая затем дает нам право предсказывать будущие результаты, или используем неудачное предсказание, чтобы исключить конкурирующую гипотезу.

Это наводит нас на еще один вывод о том, как работает вывод наилучшего объяснения: абдукцию лучше всего рассматривать как динамическое изменение между разумным существом и его окружением, которое дополняет гилосемиотику, описанную в главе 5 (некоторые мыслители утверждают, что даже нечеловеческие животные участвуют в абдукции).80 Мы видим закономерности в наших чувственных данных. Мы генерируем объяснения этих закономерностей. Мы оцениваем эти объяснения, рассматриваем альтернативы и решаем, где искать дополнительные доказательства. Эти объяснения часто приводят нас к предсказаниям. Мы проверяем эти предсказания новыми наблюдениями и так далее. Более того, вопреки скептическому представлению о том, что разум навязывает себя миру, этот процесс происходит посредством взаимодействия с внешней средой. Мы не просто смотрим на мир снаружи через окно. Мы поднимаем вещи. Мы роняем их. Мы пробуем их на вкус. Мы их немного жуем. Мы воспринимаем данные, полученные от множества органов чувств, в процессе взаимодействия. Мы формируем гипотезы о внешнем мире, исходя из нашей роли расположенных и воплощенных агентов. Все это является неотъемлемой частью абдуктивного умозаключения как динамического процесса. Таким образом, абдукция - это основной тип умозаключения, лежащий в основе гилосемиотики, поскольку она является частью того, как мы извлекаем смысл из знаков.

Наконец, я хочу подчеркнуть, что абдукция предполагает процедуры, с помощью которых мы приходим к открытию социальных типов, их властных кластеров и механизмов закрепления. Она показывает нам, что обнаружение паттернов само по себе не является достаточным для надежных обобщений без акцента на каузальных истоках их сходства. Она также подсказывает, как мы можем захотеть рассуждать между различными описаниями конкретного социального типа. Мы должны, по возможности, формулировать противоположные гипотезы и работать в направлении той, которая позволяет лучше объяснить наблюдаемый паттерн.

В общем, абдуктивное умозаключение - это лучший способ понять, что лежит в основе эмпирического знания любого рода. Абдуктивные умозаключения ошибочны, но они не приводят к крайнему скептицизму, а выявляют сильные и слабые стороны аргументов, основанных на эмпирических данных, и предлагают их улучшить, например, показывая, что конкурирующие гипотезы либо не были рассмотрены, либо были недостаточно исключены.

Наконец, соединение зететизма с абдукцией предполагает, что прагматические соображения также должны приниматься во внимание при рассмотрении важности заключения вообще.83 Часто бывает так, что нам нужно отложить принятие решения между некоторым набором конкурирующих гипотез до тех пор, пока мы не соберем больше доказательств. Часто имеет смысл продолжать рассматривать, казалось бы, менее вероятные, но все же возможные объяснения. Даже если мы идентифицировали отпечатки пальцев на орудии убийства, мы не должны преждевременно исключать возможность того, что подозреваемого могли подставить. На уровне дисциплин может быть полезно иметь в запасе ряд конкурирующих теорий, а не бросаться всем весом на какую-то одну преждевременно. Теории, вышедшие из моды, иногда оказываются лучше объясняющими последующие находки, а иногда кажущиеся конкурирующими теории оказываются взаимодополняющими. Таким образом, имеет смысл поощрять объяснительный плюрализм, хотя бы для того, чтобы сохранить альтернативы, чтобы их можно было оспорить, тем самым усилив аргументацию в пользу ведущей теории. Даже если мы пришли к выводу, мы должны признать, что наши знания носят предварительный характер и к ним следует относиться с осторожностью.

Заключение: От скептического догматизма к эмансипаторному цетизму

"Постмодернистский" скептицизм развивался, потому что многие люди считали сомнение освобождающим и даже прогрессивным. Это, возможно, самая сложная часть циничного зейтгейста для последующих поколений. В то время как постмодернизм обычно находился на левом политическом фланге, одним из наиболее интересных событий последних нескольких лет стало ощущение, что старый постмодернизм теперь живет справа. Это не должно было стать сюрпризом. Более широкий взгляд на историю показывает, что философский скептицизм обычно либо деполитизировался, либо использовался для оправдания консерватизма и авторитаризма. "Fox News" не является исключительным в этом отношении. Примеров тому множество. Это не менее верно и в эпоху "постмодерна". Мы слишком долго позволяли нашей политике определять нашу эпистемологию. В результате мы получили и непоследовательную эпистемологию, и неудачную политику. Под сенью неполного скептицизма говорить правду власти стало сомнением в силе правды; и часто структуры власти оставались на месте.

Несовместимые скептицизмы приобретают силу, потому что сомнение всегда возможно. Но многие скептицизмы исчезают, как только мы оставляем место для неопределенности. Скептики часто добиваются наибольшего успеха, представляя довольно сомнительные скептические аргументы (например, ваши чувства могут быть обманчивы из-за машинной техники) нации злого духа), что хотя и маловероятно, но не может быть окончательно исключено. Зететик, однако, всегда может усомниться в этих скептических аргументах. Практическая значимость сомнения может быть подтверждена (если вы действительно считаете, что вас обманывает злой дух, то зачем вы со мной спорите, ведь я, предположительно, иллюзия?). Действительно, большинство скептических высказываний, похоже, не имеют практического эффекта, поскольку самые ярые скептики обычно ведут себя так же, как и их нескептически настроенные сверстники.

Постмодернистские скептические позиции неизбежно предполагают скрытые эпистемо-логические обязательства; сама их неуверенность мотивирована тягой к отсутствующей определенности и, как следствие, инвестициями в собственные доксы и догмы. Когда скептицизм учится сомневаться в себе, он перестает быть скептицизмом и становится метамодернистским зетицизмом.

Зететизм допускает, что неверие и сомнение всегда возможны. Мы всегда можем ошибаться. Любое утверждение может быть опровергнуто. Но сомнительность сама по себе не заслуживает особого внимания. Человеческий разум ограничен, а мир в основе своей сложен и загадочен, поэтому неопределенность - это эндемическое явление, и лучшее, на что мы можем надеяться, - это форма знания с ограниченной точностью и уверенностью. Мы можем сказать, что знаем что-то, даже зная, что не можем знать это абсолютно. Некоторые утверждения справедливо считаются более сомнительными, чем другие. Нам все еще нужно защищаться от эпистемической самоуверенности и ложных предпосылок об автономии нашей собственной рациональности. Люди, в том числе и ученые, часто хотят верить в удобную ложь. Мы должны остерегаться их. В любом случае, даже предварительное знание намного лучше парализующего сомнения.

В этом отношении аналитические философы могли бы рассматривать зететизм как разновидность прагматического фаллибилизма. Этот проект не является чем-то необычным, поскольку версии фаллибилизма были сравнительно распространены по всему миру (в том числе и в современной аналитической философии), в то время как претензии на получение неоспоримого знания или всеобщий скептицизм были редкими и часто самооправдывающимися исключениями. Однако многие современные "фаллибилисты" слишком оптимистичны в своих оценках статуса современных претензий на истину и знание. Они часто утверждают, что в принципе все поняли, но просто не могут этого доказать. Однако многое из того, в чем они были уверены, с тех пор было опровергнуто.88 Таким образом, с точки зрения зететизма, многие оптимистичные фаллибилисты - это просто догматики, которые согласились не быть придурками. В противоположность этому, зететизм напомнил бы нам, что многие прочные философские позиции и эмпирически успешные теории оказались ложными благодаря более поздним теориям, что свидетельствует о необоснованности чрезмерной уверенности в статусе текущего знания. Нам нужна правильная смесь самоуверенности и сомнения.

Метамодернистский зететизм позволяет нам перешагнуть через циничный разум. В этой главе я попытался наглядно продемонстрировать, каким образом понимание нашей научной деятельности в терминах абдукции или умозаключения к наилучшему объяснению может обострить нашу мысль и сделать нас лучшими теоретиками. Зететизм в сочетании с абдукцией может помочь нам определить, где лучше применять скептицизм и как лучше формулировать обобщения. Кроме того, в отличие от других форм рассуждений, абдуктивные выводы демонстрируют возникающую определенность, поскольку накопление доказательств и исключение альтернативных гипотез делают абдуктивные обобщения более надежными. Хотя мы никогда не достигнем полной уверенности, цетическая абдукция демонстрирует возможность интеллектуального прогресса и показывает нам, как мы можем работать над достижением скромного знания.

Эта глава не является самостоятельной, поскольку для того, чтобы теории в гуманитарных науках могли выйти за рамки слабых индуктивных умозаключений и перейти к более надежному абдуктивному объяснению, мы должны быть в состоянии определить общие свойства объекта, о котором мы говорим, и причинные, закрепляющие процессы, которые привели к появлению этих свойств. Нам нужно не просто выявлять закономерности, но и объяснять, почему они существуют. Однако исторически сложилось так, что нам не хватает правильного представления о базовых структурирующих сущностях, рассматриваемых нашей наукой. Эту проблему призвана решить моя теория социальных видов.

Наконец, условно (и, возможно, лишь частично) отделив эпистемологию от этики, в главе 7 я вновь рассмотрю различные легитимные способы перехода от фактов к ценностям и обратно. Нам необходима повторная оценка ценностей, в том числе и тех, которые касаются самого знания.

7: Переоценка ценностей

Постморалистское общество характеризует эпоху, в которой долг смягчен и ослаблен, идея самопожертвования социально делегитимизирована, мораль не требует преданности целям выше себя, субъективные права преобладают над императивными приказами, а [то, что выдается за] уроки морали, передается [телевизионной] рекламой о лучшей жизни, солнечных каникулах и предстоящих развлечениях.

Гилле с Липовец К., "Крестовый поход в девичестве".

Из давления изобилия ... [происходит] переоценка ценностей, посредством которой накопленным силам указывается путь, направление, чтобы они вылились в молнии и поступки.

Ницше. Записи из поздних тетрадей

Раньше постмодернизм регулярно обвиняли в том, что он спровоцировал гибель коллективных ценностей и тем самым привел к моральному релятивизму или этическому нигилизму. В работах влиятельных теоретиков, таких как Липовет-Скай, процитированный выше, постмодернизм совпал с эгоцентризмом и постморальным веком. Согласно этой избитой линии критики, широко распространенный моральный релятивизм заставил людей "дрейфовать по неизведанному морю, оставив их искать [свои] моральные ориентиры без компаса и без Полярной звезды". По мнению других философов, "постмодернистский эмотивизм" победил, и этика была сведена к личным предпочтениям, возможно, выбранным так же, как мы выбираем обувь, в качестве вопроса моды и удобства. Действительно, раньше часто можно было услышать замечания о том, что "декларация Ницше "Ничто не истинно, все дозволено" - [это] боевой клич постмодернизма в шести словах". Эти обвинения были ложными.

Часто говорили, что постмодернизм - это неудавшаяся политика или дебилизирующая форма цинизма и политического разочарования. Не имея возможности обосновать этические или политические обязательства, постмодернизм, как предполагалось, открыл дверь глобальному капитализму. Ценности были кооптированы финансовыми рынками, а доллар и фондовый дериватив свалили крест и разрушили линии пикетов. Возможно, с приходом постсовременности, мы оказались задыхающимися в углубляющемся моральном вакууме.

Но если не так давно многие мыслители утверждали, что постмодернизм разрушит этику, то теперь эта же сцена породила то, что ее враги, часто те же самые люди, осуждают за чрезмерную этическую приверженность. Сегодня постмодернизм критикуют как за циничное отречение от идеалов, так и за то, что он является очагом активизма. Постмодернизм часто воспринимается как деполитизирующий и политически корректный. Антипостмодернисты, отмечающие кажущуюся несостоятельность этих обвинений, часто предполагают, что именно постмодернизм претерпел изменения эпического масштаба. Например, по мнению одного ученого, "в тот момент, когда постмодернистская теория умирала в академии, она родила ребенка, а именно "социальную справедливость"". Другие теоретики аналогичным образом утверждают, что "постмодернизм, в зависимости от вашей точки зрения, либо стал, либо породил одну из наименее толерантных и наиболее авторитарных идеологий, с которыми миру пришлось иметь дело со времен повсеместного упадка коммунизма. [Она] называет [эту] идеологию просто "Социальная справедливость"". Подобные рассказы призваны объяснить, как в середине 2010-х годов постмодернизм, предположительно, сменил моральный релятивизм на жесткий морализм.

Вот в чем проблема: постмодернизм как академическая модель почти всегда морализировал, но часто одновременно был либо этически релятивистским, либо активно ценностно нейтральным. Это противоречие я пытаюсь объяснить в самом начале этой главы. Я показываю, как ученые под знаком негатива продвигали ценности, но, как правило, ценности, которые они сами не признавали таковыми. Перефразируя, я объясняю, как ценностный нейтралитет и моральный релятивизм распространялись наряду с негативными этическими абсолютами. Затем я выворачиваю это кажущееся противоречие наизнанку, чтобы переоценить роль эпистемических ценностей в школьном исследовании и предложить видение плюралистической, позитивной этической цели для гуманитарных наук.

Существует долгая история описания различных эпох в терминах радикальной атомизации этических норм. Но разные теоретики по-разному возлагают на них вину. В некоторых отраслях до сих пор считается, что исчезновение ценностей было усугублено развитием науки. Перефразируя Льва Толстого, Макс Вебер сказал: "Наука бессмысленна, потому что она не дает ответа на наш вопрос, единственный важный для нас вопрос: "Что нам делать и как нам жить?" Широко распространено мнение, что экстраполяция от "есть" к "должно" или от "факта" к "ценности" - это "натуралистическое заблуждение". Поскольку факты считаются единственным законным предметом науки, часто утверждается, что наука не может законно предоставлять ценности, и, следовательно, научный прогресс должен привести к тому, что ценности будут все больше изгоняться из мира.

Критика активистской или этически мотивированной науки не нова. В этом ключе, опять же ссылаясь на Вебера, ученые регулярно выдвигают в качестве идеалов ценностную нейтральность или науку, свободную от ценностей. Предполагается, что научная и научная объективность несовместима с этическими или политическими обязательствами. В частности, в религиоведении такие теоретики, как Дональд Вибе, потратили десятилетия на выискивание "криптотеологии" и порицание других ученых за привнесение ценностей в их научную деятельность и преподавание. Этические идеалы регулярно изображаются как препятствия для объективности и обвиняются в том, что религиоведение не смогло должным образом сформироваться каксветская "научная дисциплина". Ценностно-ориентированные подходы часто представляются как антитетические для серьезных исследований в данной области.

Религиоведение не одиноко в этом отношении. Например, экономика была создана как дисциплина на основе внутреннего разделения на "позитивную" и "нормативную" экономику, первая из которых ассоциировалась с "фактами", а вторая - с "ценностями" (хотя с тех пор эти различия стали спорными). На протяжении многих десятилетий в академических кругах ученые утверждали, что общественные научные дисциплины могут стать по-настоящему научными только путем исключения моральных обязательств и запрета на ценности. Кажется, что нападки на социальную справедливость как на несовместимую с научной объективностью ведутся уже очень давно.

В совокупности может показаться, что распространение постмодернистского скептицизма и развитие современной науки способствовали делегитимации ценностей. Как будто культурный релятивизм и наука, лишенная ценностей, сговорились создать бессодержательное и постморальное общество. По всем правилам мы должны жить в аморальную эпоху, но (как я утверждаю в этой главе) эти общепринятые трюизмы неверны. Но они ошибочны интересным образом.

Различные формы этики всегда процветали в гуманитарных и социальных науках. Для доказательства достаточно просмотреть наши журналы и другие научные публикации, которые имеют долгую историю частого использования ценностно-ориентированной терминологии. При этом большая часть этого морализаторского языка носит решительно негативный или критический оттенок. Но мы никогда не испытывали недостатка в этике; мы просто загнали ее в подполье (хотя и не так далеко). На самом деле, как я утверждаю здесь, именно дискурс ценностной нейтральности привел к тому, что мы приняли ценности, которые мы не называем таковыми и, возможно, даже не знаем, что это ценности.

Главные утверждения этой главы заключаются в том, что наша цель - свободные от ценностей гуманитарные науки - в значительной степени ошибочна; что для достижения прогресса нам необходимо вывести наши ценности на поверхность и подвергнуть их дальнейшей проверке и уточнению; и, что очень важно, что можно представить (и я хочу призвать к этому) альтернативную и полностью нормативную цель гуманитарных наук. Я изложу эту мысль в пяти частях. Во-первых, я вкратце расскажу о моральном климате пика постмодернизма, который, отнюдь не будучи вакуумом, был полон этического языка, но со своеобразной асимметрией: пропаганда исторически отвергалась как излишне морализаторская, и в то же время ученые продолжали порицать аморальность под видом законной фактической критики.

Во-вторых, я показываю, как гуманитарные науки оказались в центре иллюзии об отношениях между наукой и ценностями. В-третьих, в основной части главы я сосредоточиваюсь на наборе законных способов, которые философы определили для перехода от "есть" к "должно", и затрагиваю аргументы в пользу универсальности эпистемических норм или ценностей. Этот раздел - аналог деконструктивного додзё главы 2. В нем показаны различные обоснованные стратегии соотнесения фактов с ценностями и наоборот. Однако для коллег-ученых-активистов он также содержит предостережение об ограничениях нормативной пропаганды, которая в настоящее время ведется во многих академических кругах.

В-четвертых, как только мы преодолеем неудачный проект ценностного нейтралитета, я выдвигаю предложение не о том, чем были гуманитарные и социальные науки, а о том, чем они должны быть: средством, позволяющим сделать нас лучшими людьми. Перефразируя, я привожу нормативный аргумент в пользу человеческого процветания или благополучия (который даже выходит за рамки человека и включает в себя процветание нескольких видов, поскольку люди, в конце концов, не существуют в мире, оторванном от мира других существ). Я начну этот раздел с обоснования эвдаймонической этики или этики добродетели, уделяя особое внимание классическому греческому, индийскому и китайскому вкладу в эту тему. Наконец, я вношу поправки в этику добродетели, вводя немного критической теории. Я предлагаю переформулировать цель добродетельной этики, отказавшись от индивидуального удовлетворения или счастья и перейдя к "революционному счастью", которое, по моему мнению, должно стать нашим главным коллективным проектом в гуманитарных науках; далее я утверждаю, что будущая наука должна оцениваться хотя бы отчасти с точки зрения ее вклада в достижение этой общей цели.

Ценности постмодернизма

Вы уже спрашивали меня, не являюсь ли я нигилистом, отвергающим мораль. Я сказал: Нет! . . . В каком-то смысле я моралист.

Мишель Фуко в беседе с Майклом Бессом, 1980 год

"Постмодернизм" не совпал с уходом ценностей, а скорее с распространением негативных лозунгов.16 Вспомните термины - расизм, сексизм, антисемитизм, гомофобия, патриархат, - которые распространились в качестве моральных осуждений в тот самый период, который теоретики, упомянутые выше, описывали как этический вакуум. Конечно, этот язык вызывал скорее моральные проступки, чем позитивные идеалы, но он был не менее этически мотивирован.

Эти термины и их более поздние родственники (такие как трансфобия, абьюзинг, античернота, токсичная маскулинность и другие) являются важной частью публичных разговоров, где они часто встречаются с другими морально заряженными терминами из других частей политического спектра - антихристианскими, неуважительными, непатриотичными, неамериканскими и элитарными. К этому ученые добавили еще ряд понятий, которые сигнализируют о взаимосвязанном моральном и интеллектуальном осуждении, - этноцентризм, евроцентризм, логоцентризм, антропоцентризм, андроцентризм (почему у нас проблема с центрами?), отеризация, тотализация, стереотипизация, лингвистическое насилие и так далее, а также адаптация терминов, изначально не имевших морального регистра, таких как привилегия, присвоение, эссенциализм, про- лематика, которые теперь также стали объектами этического порицания.

Я не думаю, что во многом из этой лексики есть что-то плохое, и она невероятно ценна для привлечения внимания к страданиям и лишениям. Я просто хочу обратить внимание на два простых момента: во-первых, это все моральный язык, а во-вторых, большинство из них не новы. (Об этом можно было бы и не упоминать, но почти весь этот морализаторский язык был в полной мере использован задолго до того периода, когда критики постмодернизма, по их мнению, избавились от морального релятивизма). Ученые имеют долгую историю яростной борьбы с моральными ошибками - как тогда, так и сейчас. Мы, ученые, никогда не испытывали недостатка в морали, но мы также называли "ученых-активистов" во имя объективности по крайней мере с 1970-х годов и указывали на неспособность придерживаться "ценностного нейтралитета" по крайней мере с 1950-х годов.18 По крайней мере полвека существует постоянное противостояние или, возможно, необходимое напряжение между этически мотивированными и заведомо этически нейтральными учеными. В этом отношении попытка исключить ценности может показаться и неудачной, и ненужной. Часто именно присущее нам чувство справедливости и праведности или стремление к истине и знаниям побуждают большинство из нас в первую очередь поступать в академию. Зачем, таким образом, притворяться, что наша работа должна быть свободна от этики, если этика часто является центральным фактором нашего выбора для выполнения той работы, которую мы делаем?

Постмодернистский канон в равной степени насыщен и нормативными отчетами. Уже в "Письме и различии" (L'écriture et la diflérence, 1967) Деррида излагал "этический императив" открытости Другому, заимствованный у Левинаса. Иригарай критиковала фаллоцентризм и маргинализацию женщин в психоаналитической теории, начиная с Speculum de l'autre femme (1974). Ранние эссе Барта полны размышлений о марксизме и политическом ком- ментарии; по его словам, "политическое знание, таким образом, является первым объектом политического действия". Я мог бы продолжить. Действительно, как видно из приведенной выше цитаты, Фуко и компания были не имморалистами, а этическими или политическими теоретиками, и они часто считали себя таковыми. "Постмодернистский скептицизм" завоевал популярность не потому, что отвергал нормы, а именно потому, что люди думали, что могут продвинуть то, что было похоже на прогрессивную, этически мотивированную политику. Мы не прошли через эпоху, когда все было разрешено.

При этом, за исключением некоторых анодиничных ссылок на "разнообразие", большая часть нашего современного языка морали является и была негативной, как будто мы воображаем, что если мы сможем просто искоренить аморальное, то останется то, что мы считаем моральным, но нам не нужно будет называть его таковым. Лицемерность такой позиции должна быть очевидна. Ученые пытаются протащить этику, никому не говоря об этом, оформляя свою научную работу в негативном регистре и (осознанно или нет) подразумевая, что она нейтральна по отношению к любому, кто может усомниться в этичности проекта.20 Правда в том, что мы живем не в постморалистском обществе, а в обществе с богатой морализацией. В этом нет ничего плохого; более того, это может стать тем самым, что помогает нам продуктивно и плодотворно продвигать нашу науку. Как только мы вытащим на поверхность наши подавленные моральные принципы и позволим им выйти за рамки простого негативизма, мы сможем более четко общаться между дисциплинарными категориями.

Опять же, как отмечалось в главе 6, распространенной чертой академии под знаком негатива стало смешение этики с эпистемологией. Это приводит к распространенным, но ошибочным контрабандным операциям, в которых, с одной стороны, эпистемологические утверждения отменяются по этическим или политическим мотивам, а с другой стороны, эпистемологический скептицизм противопоставляется оптимистическим этическим или политическим инициативам. Эта путаница должна быть устранена, если мы признаем роль, которую играет этика в нашей работе. Вместо того чтобы представить полностью сформулированную эпистемологическую критику, ученые регулярно опровергают различные претензии на знание на политических/моральных основаниях (например, сексистские метафоры можно найти в ньютоновской физике, поэтому мы должны дважды подумать о принятии математизированной астрофизики). Мы сильнее всего полицитируем тех, кого считаем этически заблуждающимися (например, Цитаты Майкла Беллеса в книге "Вооружение Америки" подверглись резкой критике со стороны любителей оружия, которые не согласились с его тезисами и в итоге заставили прессу опровергнуть его). Выражение "плохая научная работа" часто используется для обозначения скорее этического, чем эписте-мологического провала. Мы отменяли друг друга (слева и справа) долгое время, пока предшествующая отмена стала "шумом".

Зачастую эта форма критики достигается за счет смешения личного характера или позиции мыслителя с его мыслями. На деле может показаться, что вместо смерти автора мы стали экспертами в ad hominem. Но даже когда это не принимает форму убийства персонажа, этот способ теоретизирования часто контрабандой протаскивает этические или политические аргументы под видом эмпирической критики или исследования. Реже эта путаница переходит в другую сторону. Позитивные политические или этические проекты также подрываются скептическими вызовами их эпистемологии (например, обвинение в том, что прогрессивная политика ничего не стоит, потому что она коренится в наивном эссенциализме). Даже сегодня, когда различные теоретики поменяли эпистемологию на онтологию, проблема остается, поскольку морализованная онтология пришла на смену морализованной эпистемологии.

В самом широком смысле эта контрабанда имела два негативных последствия: Во-первых, постоянно отрицая роль этики в той или иной работе, она в значительной степени освобождает современные этические позиции от серьезного внимания и прямой критики. Нормативная этика замкнута в своих собственных специализированных субдисциплинах; увы, от читателей в других областях не ожидают серьезного отношения к ней. Большая часть научных работ ставится на службу непоследовательным ценностным позициям и недотеоретизированным этическим нормам, и даже сложный анализ регулярно заканчивается упрощенными манихейскими бинариями.

Во-вторых, артикуляция этих этических стратегий была в основном негативной. Основные аффективные режимы, на которых строится критическая наука, - это вина, меланхолия и осуждение. Дело не в том, что мы начали фокусироваться на "расе, гендере и идентичности" (все они важны, особенно если изучаются вместе), а в том, что мы стали делать это преимущественно в ключе презрения.26 Теоретики стали прежде всего апостолами уныния, отчаяния и возмущения. Этот пессимизм парализует. Вместо того чтобы продвигать позитивные ценности или представлять себе лучшие миры, мы регулярно уничтожаем друг друга. Все "проблематично" и мало что достойно похвалы (за исключением, пожалуй, самых ужасных страданий). Мы часто считаем себя ораторами трудных истин, но позитивные культурные или политические изменения трудно мотивировать, когда мы почти все делаем только критически. Прежде всего, нам необходимо преодолеть негативную линию критики не путем полного отказа от нее, а путем смещения фокуса, признания собственной этики и аргументации в пользу того, что мы действительно хотим видеть, а не только в пользу того, что мы хотим уничтожить.

Наконец, я хочу высказать основную мысль: вся эта негативная критика и презрительный морализм на самом деле предполагают различные формы процветания, даже если они, как правило, не сформулированы. Критиковать расизм - значит, по сути, сохранять надежду (какой бы мимолетной она ни была) на расовую справедливость; осуждать патриархат - значит предлагать альтернативное общество, в котором больше не будут доминировать мужчины; критиковать антропоцентризм - значит поощрять, пусть даже очень слабо, возможность экотопии, и так далее. Диалектически говоря, нам нужно отрицать этические отрицания постмодернизма и построить мир, в котором эти различные негативные лодестары были бы преодолены. Все, что нам нужно сделать, - это осознать, за что мы выступаем, а затем отстаивать это неапологетически и с нашей этикой на виду.

Одним из ключей к этому позитивному проекту являются работы Мишеля Фуко. Если и есть в постмодернистском каноне один теоретик, который наиболее решительно идентифицируется с вызовом этике - это Фуко. Он получил международную известность в значительной степени благодаря своей критике роли нормативной функции дисциплины, исправительного наказания и телесного контроля в повседневной жизни. Фуко было интересно проследить или, возможно, разоблачить формирование понятия "мораль как повиновение системе правил". Однако в своей последующей жизни Фуко переключил внимание на формулирование позитивной формы этики, основанной не на повиновении или правилах, а на "заботе о себе, как для того, чтобы познать себя... ...и для самосовершенствования". Таким образом, в проекте Фуко мы можем увидеть проблески чего-то, что похоже на поиск философии как образа жизни или, возможно, даже этики добродетели. Я рассмотрю их в одном из последующих разделов этой главы.

Но сначала нам нужно спросить: если ученые часто занимаются критикой ценностей, не испытывая при этом проблем с их продвижением, почему мы не признаем свою работу этичной? Почему так много ученых одновременно выступают за моральный или культурный релятивизм и одновременно критикуют такие вещи, как расизм и сексизм? И почему большинству ученых, похоже, не хватает позитивных этических проектов? Возможно, дело в том, что мы усвоили ложную дихотомию между фактами и ценностями.

Ценность социальной науки, свободной от ценностей

Макса Вебера часто называют центральной фигурой в призыве к свободной от ценностей социальной науке. Знаменитый социолог изображается как человек, поднявшийся над политической ангажированностью своего времени и проложивший путь к объективному и беспристрастному анализу общества и культуры. Действительно, от имени Вебера ученых приучили отождествлять "объективность" и бесценность, так что может показаться, что существование концепций, связанных с ценностями, ставит под сомнение независимость и обоснованность гуманитарных наук. В другом месте я уже пытался прояснить распространенное неверное понимание его понятия рационализации, но здесь я хочу прояснить еще один пагубный набор заблуждений, связанных с его понятием ценностной нейтральности.

Вебер действительно утверждал, что Wertfreiheit - обычно переводимая как "ценностная свобода" или "ценностная нейтральность" - имеет решающее значение для социальных наук. Отчасти это было продиктовано его желанием защитить профессоров от исключения из работы на основании их политических убеждений. Но на философском уровне Вебер явно принял распространенное прочтение Юма (о котором мы еще поговорим), утверждая "логическое различие между "потенциальным знанием", то есть знанием о том, что "есть", и "нормативным знанием", то есть знанием о том, что "должно быть"". "Вебер утверждал, что, поскольку наука, даже социальная, может описывать только то, что есть, но не то, что должно быть, исследователям необходимо четко различать "эмпирические фактические утверждения, с одной стороны", и политические этические или философские.

К этому противопоставлению Вебер добавил характерный акцент на различии между средствами и целями, предполагая, что роль социальных наук заключается в исследовании средств, но определение целей находится вне сферы научного исследования.

Позднейшие критики часто рассматривали поворот к ценностной нейтральности как часть попытки сделать социологию более похожей на естественные науки; хотя это, вероятно, верно для многих теоретиков, проект Вебера был на самом деле другим.36 Вебер утверждал, что ценностная нейтральность важна для гуманитарных наук, потому что типичная форма производства знаний в этих дисциплинах отличается от естественных наук. Вебер придерживался концептуальной дихотомии, популяризированной Вильгельмом Дильтеем, между двумя способами познания - Erklären, предсказательным или редуктивным объяснением, связанным с естественными науками, и Verstehen, интерпретацией или сочувственным пониманием, связанным с гуманитарными науками. Социология Вебера была сосредоточена на Verstehen, поскольку он считал, что сочувственное понимание субъектов социологического исследования имеет решающее значение для интерпретации их мотиваций и установок в целом. Интерпретирующая социология должна обеспечить интерпретацию действий и того, что делает эти действия значимыми. Ценностная нейтральность здесь очень важна, потому что Вебер утверждал, что этот способ понимания требует от исследователя приостановить свои собственные убеждения и ценности, чтобы лучше интерпретировать убеждения и ценности людей, которых он изучает.

Но помимо призыва к ценностной нейтральности, Вебер утверждал, что социальные науки должны также признать важность Wertbeziehung или ценностной значимости при составлении исследовательских программ и их последующей интерпретации. Вкратце, Вебер признавал, что оценочные интересы и субъективные ценности придают ученым страсть к своей тематике. Более того, культурная значимость и ценность темы исследования создает ее более широкое влияние. Следовательно, социальным ученым нужны ценности, и они должны знать о ценностной значимости своих конкретных предметов. Некоторые поздние исследователи утверждали, что Вебер считал, что ценности относятся только к "фазе открытия" научного исследования. Но в своих методологических работах Вебер фактически утверждал, что ценности неизбежно связаны с научными исследованиями в области гуманитарных наук. Сами объекты исследования определяются ценностями, как исследователей, так и их субъектов. Возможно, фраза "ценностный агностицизм" или даже "эмпатия" лучше передает то, что имел в виду Вебер, поскольку он утверждал, что не дело исследователя хвалить или порицать объекты исследования как правильные или неправильные, хорошие или плохие. Но очевидно, что мы далеко ушли от задуманной им модели.

Аргумент Вебера заключался не в том, как его часто неправильно понимают, что все ценности должны быть исключены из социальных наук, а в том, что социологи должны четко разграничивать ценностные суждения и

утверждения. Естественно, Вебер признавал важность ценностей при выборе объекта исследования, но он также предостерегал ученых от того, чтобы субъективные ценности определяли научные выводы. Тем не менее, быть ценностно нейтральным не означает быть безценностным. Скорее, это означало ясность в отношении собственных ценностей и их роли в выборе исследовательских проектов, и эта ясность должна была позволить исследователю взглянуть на свой предмет с осознанием факторов, влияющих на его собственное восприятие.

Параллельно с построением ценностного нейтралитета в социологии понятия культурного и морального релятивизма возникли как методологические предпосылки в антропологии. Францу Боасу, так называемому "отцу антропологии", часто приписывают изобретение культурного и морального релятивизма. Но при более внимательном прочтении ранние формулировки Боаса не соответствуют общепринятому мнению. В тех работах, о которых идет речь, он отмечал, что антропологи его времени были склонны критиковать различные культуры по моральным соображениям (напр, например, моральное осуждение кочевых обществ за отказ от пожилых и немощных людей). Однако, как утверждал Боас, эта критика часто коренится в неправильном понимании мотивов и контекста жизни людей, которых осуждают (например, в кочевых обществах часто сами пожилые люди хотят, чтобы их оставили, чтобы более энергичные люди могли получить пищу и другие необходимые им ресурсы). Соответственно, Боас предостерегал от предположения о превосходстве собственной культуры и от осуждения этики других культур до того, как мы ее поймем. Однако он добавил оговорку, что если ученые действительно понимают другую культуру, они могут критиковать ее, если это необходимо.

Несмотря на ретроактивную реконструкцию как пропаганды преступного культурного релятивизма, Боас на самом деле представляет собой нечто вроде призыва к терпимости, отказа от этноцентризма и аргумента в пользу методологического приостановления суждений до достижения понимания. (Вместо того чтобы сосредоточиться на межкультурном сравнении, некоторые теоретики также интерпретировали этический релятивизм исторически, отмечая, что моральные нормы имеют тенденцию меняться со временем, так что каждое поколение обычно считает себя более нравственным, чем его предшественники. Из этого следует, что любая попытка судить исторические фигуры обречена на провал). Хотя пространство не позволяет полностью раскрыть философские последствия и проблемы этического релятивизма, я хочу сказать, что первоначальные формулировки во многих отношениях были аналогичны веберовскому представлению о ценностном нейтралитете как предварительном условии для социального научного исследования.

В целом, современный идеал научного ценностного нейтралитета в значительной степени возник в результате споров в немецкой социологии в начале XX века, но в США он утвердился в эпоху холодной войны, где столкнулся и усилил более ранний антропологический акцент на культурном релятивизме, который первоначально функционировал как аналогичное отстранение от этики в угоду научной отстраненности. Таким образом, ученые по целому ряду академических дисциплин стали считать, что этика и ценности несовместимы с объективным исследованием. В том же контексте холодной войны американские политики начали обвинять социологов в пропаганде коммунизма и атеизма. Таким образом, внутренние призывы к деполитизации гуманитарных наук были также попыткой защитить ценность академической деятельности от политического давления, подчеркивая ее этическую нейтральность.

Тем не менее, современные философы часто приписывают главный аргумент в пользу беспристрастности науки одному очень известному параграфу в "Трактате о человеческой природе" Дэвида Юма (1739). В рассматриваемом отрывке Юм замечает, что моралисты быстро делают скрытые переходы от "бытия Бога" или "наблюдений за человеческими поступками" к серии нормативных утверждений, которые обычно иллюстрируются необъяснимым переходом от "обычных сопоставлений предложений "есть" и "нет"" к "должно или не должно". Однако Юм считал этот переход неправомерным: поскольку "это "должен" или "не должен" выражает некое новое отношение или утверждение, "необходимо, чтобы оно было замечено и объяснено; и в то же время должна быть дана причина того, что кажется совершенно немыслимым, как это новое отношение может быть выведено из других, совершенно отличных от него".

Последующие теоретики предположили, что Юм продемонстрировал, что никакие этические или ценностные суждения не могут быть выведены из чисто фактических предпосылок, таким образом отделив ценность от факта. По этой причине разделение фактов и ценностей повсеместно считается само собой разумеющимся. Например, многие люди считают, что существует фундаментальная разница между констатацией факта, что Subaru Impreza - это автомобиль, и вынесением ценностного суждения, что Subaru Impreza - хороший автомобиль. Как бы само собой подразумевается, что наука может описывать мир, но не оценивать его. Допущение ценностей в научном исследовании, таким образом, казалось бы, открывает ящик Пандоры субъективных предпочтений, окрашивая результаты любого проведенного исследования. Таким образом, нормативные утверждения ученых должны быть примерами "нарушения закона Юма", "натуралистического заблуждения" или необоснованной экстраполяции "должно" из "есть".

Важно отметить, что, как утверждают некоторые философы, все разделение на "есть" и "должно" на самом деле бессвязно. Это важно, потому что многих из нас, работающих в гуманитарных науках, убедили в том, что наша работа должна быть нейтральной с точки зрения ценностей. Но нас убеждали делать это на основании ложных предпосылок.

Ключевые фрагменты из произведений Юма были вырваны из контекста. Суть соответствующей главы "Трактата" Юма заключается в том, что черты характера являются добродетелями, если они вызывают определенные чувства. Далее Юм утверждает, что нарушение обещаний вызывает у нас неприятные чувства, и, следовательно, он сам выводит из положения о человеческой природе, что мы должны выполнять обещания. Действительно, в своих философских трудах Юм неоднократно делает обобщения от "и" к "и". Представляется вероятным, что в знаменитом отрывке, о котором идет речь, Юм либо а) переформулировал следствия своего скептицизма в отношении индуктивных умозаключений; либо б) повторил известный металогический принцип XVIII века, согласно которому логические аргументы по определению тавтологичны, поскольку в них излагаются только выводы, уже встроенные в посылки (следовательно, моральный вывод может быть дедуктивно доказан только из моральных посылок). Но независимо от правильной интерпретации оригинального отрывка, Юм не следовал тому, что сегодня называют "законом Юма", и вряд ли он хотел продвигать что-то подобное.

Иллюзии фактов и ценностей: Преодоление различия между "я" и "должен

Идея о том, что нельзя законно перейти от "есть" к "надо", в корне ошибочна, и ее легко реконструировать. Действительно, в то время как в некоторых академических кругах раздвоение "есть-должен" и призыв к ценностному нейтралитету воспринимаются как данность, ряд теоретиков (многие из которых работают независимо друг от друга) либо прямо атаковали факто-ценностное различие, либо доказывали законные способы перехода от описательного к предписывающему высказыванию (список приводится в примечании). Далее я хочу описать некоторые из различных способов, которыми это может быть сделано. В этом отношении я хочу предложить различные, потенциально успешные стратегии создания такого рода высказываний.

Но прежде я хочу подчеркнуть, что это не означает, что все попытки обобщения от факта к ценности одинаково полезны. В науке полно плохих аргументов "есть-есть" (например, "х - это естественно, значит, х - это хорошо" - ошибочно). Многие ученые также исходят из общих, но заниженных ценностей, которые стоит критиковать. Кроме того, как отмечал Вебер, искажение доказательств в соответствии с предвзятыми выводами приводит к небрежному повторному поиску; Боас также напомнил бы нам о необходимости проявлять этическое смирение. Не стоит полагать, что мы обладаем высокими моральными принципами. Но с такими предостережениями позвольте мне предложить несколько законных ходов.

Правильные убеждения. В большинстве случаев кажется, что мы должны иметь точные убеждения о мире. Например, утверждение "в этом стакане содержится мышьяк" является воплощением ненормативного описательного утверждения факта. Но если "этот стакан содержит мышьяк", то, по-видимому, я также должен верить в то, что "этот стакан содержит мышьяк", особенно если я испытываю жажду. Это можно распространить на большинство правильных утверждений о мире. Если "идет снег", то я должен верить, что снег идет (особенно когда выбираю куртку); если "курение вызывает рак", то я должен верить, что курение вызывает рак, и так далее. Эти примеры создают проблемы для традиционного представления о взаимосвязи между фактом и ценностью, потому что все они представляют собой прямой переход от описания (факта или "есть") к обязанности. Говоря иначе, все они представляют собой четкое доказательство того, что ненормативные описания могут обоснованно приводить к нормативным выводам. Действительно, все это говорит о том, что правильная вера сама по себе является ценностным или нормативным понятием, что мы должны иметь точные убеждения о фактах или ненормативных аспектах мира, причем для очень функциональных целей.

Эпистемические ценности. Ценностные суждения или, по крайней мере, утверждения типа "есть-есть" также являются обычной частью работы различных академических дисциплин, включая естественные науки. Многие базовые академические словари носят оценочный характер и даже требуют перехода от факта к ценности или от описания к норме. Например, слово "валидный" само по себе явно оценочное. Сказать, что у кого-то "есть обоснованный аргумент", - значит высказать суждение о том, что этот аргумент имеет положительную ценность. Более того, логическое понятие валидности укоренено в наборе описательных кри- териев (чтобы быть валидным, заключение должно следовать из посылки и т. д.). Таким образом, употребляя слово "обоснованный", философы переходят от описания аргумента к его оценке, и, похоже, делают это часто и без особых затруднений. Действительно, философы часто утверждают, что мы должны приводить обоснованные аргументы, и часто видят свою педагогическую ошибку, по крайней мере, в том, что учат студентов, как это делать. Утверждение, что натуралистическое заблуждение, заключающееся в переходе от "есть" к "должен", делает аргумент недействительным, само по себе является оценочным суждением, которое делает то самое, что оно запрещает. Если говорить более подробно, то каждый раз, когда философ говорит, что мы должны отказаться от ценностных суждений, потому что "закон Юма действителен", он делает то самое, что критикует. Следовательно, в общепринятом понимании натуралистическое заблуждение само является заблуждением.

Но философы - не единственные, кто регулярно использует оценочный язык. Академические дисциплины тратят много времени и энергии на оценку качества исследований. Для этого они исторически используют набор "эпистемических ценностей". Наиболее ярко они проявляются в рецензиях на книги, в синтетические обзорные эссе, а также во время дисциплинарных споров, которые, как правило, оценивают работу по таким критериям, как связность, правдоподобность, новизна, значимость, доступность, четкость организации, тщательность и так далее. Все это - нормативные суждения. Более того, подобные ценности часто использовались для решения споров между конкурирующими теориями или программами поиска или для урегулирования теоретических дебатов. Отрицание плагиата, восхваление оригинальности и подчеркивание широты объяснения - все это ценностные суждения. Но мы должны быть спокойны за это. Ни одна дисциплина не может функционировать без нормативных принципов, позволяющих отличать хорошие исследования от плохих. Эти суждения помогают нам улучшать состояние науки и самих себя к взаимной выгоде.

Научный дух. В то время как ученые, призывающие к ценностной нейтральности в гуманитарных науках, часто называют своих оппонентов отказывающимися от научной пристрастности, ряд влиятельных философов науки утверждают, что коллективные нормы являются ключом к научному предприятию. Хотя можно скептически относиться к повсеместному распространению этих идеалов, утверждается, что успех "науки" как совместного проекта обеспечивается благодаря приверженности общим ценностям, таким как ценность обмена идеями, оценка утверждений об истинности на основе безличных критериев, доверие к точному изложению результатов исследований и добродетель тщательного тестирования, которые регулируют профессиональную жизнь научного сообщества. Ограниченная форма ценностной нейтральности появляется в этом контексте не как предварительное условие для "объективного" знания, а скорее как сам по себе желаемый научный идеал.

Что еще более важно, ценностные суждения о доказательствах - это то, что порождает факты в первую очередь. Для того чтобы что-то было названо "научным фактом", оно должно получить коллективное признание научного сообщества. Это не должно заставлять сомневаться во всех фактах как в метафизически скомпрометированных; скорее, мы должны признать, что коллективное признание неизбежно связано с ценностями, поскольку оно требует суждений в соответствии с некоторыми из эпистемических ценностей, о которых говорилось выше.

Ценности основаны на фактах. Если в последних нескольких параграфах мы жестами показали, как факты зависят от ценностей, то еще одно прямолинейное разрушение дихотомии "факты-ценности" основано на параллельном наблюдении, что многие ценности зависят от фактических данных (и часто связаны с "правильными благами", о которых говорилось выше). Заявление "правительство должно повысить минимальную зарплату, чтобы обеспечить минимальный уровень жизни и стимулировать экономику" - это четкое выражение ценности в смысле "должен", но оно опирается на фактические утверждения о связи между минимальной зарплатой и уровнем жизни и экономическим ростом. Многие различия между политическими партиями представляют собой различия в конкретных ценностях, но сами эти ценности основаны на доказательных утверждениях. Даже если сами доказательства спорны (например, число погибших в школьных перестрелках или вопрос о том, является ли изменением климата антропогенным), то в таких разногласиях на карту ставятся фактические данные. Более того, хотя ценностные конфликты часто изображаются как труднопреодолимые, люди действительно меняют свои ценности, основываясь на новом понимании фактов. (Например, некоторые ирландские католики разочаровались в католической церкви, когда в 1990-х годах достоянием общественности стали скандалы, связанные с сексуальным насилием. Фактические данные о реакции церкви на поведение некоторых священников заставили некоторых людей изменить свои фундаментальные ценности и даже религиозную идентификацию.) Таким образом, многие ценности, которых мы придерживаемся, основаны на нашей оценке конкретных доказательных утверждений.

Толстые этические понятия. В частности, в гуманитарных науках часто используются "толстые этические понятия" (или "нормативно-описательные термины"), которые включают в себя как описательные, так и оценочные элементы. Назвать человека "сексистом" - это одновременно и нормативное осуждение, и описательная оценка его установок, проявляющихся в его словах или поступках. Представление ученого о том, что считается сексизмом, скорее всего, будет основано на его чувствительности к гендерным отношениям и суждениях о том, что считается подходящим поведением в контексте. Собственные ценности ученого, вероятно, влияют на его оценку того, что является сексизмом или как сексизм должен быть измерен. Таким образом, выявление сексизма зависит от ценностей, но обвинения в сексизме, выдвигаемые учеными (а не наобум), также являются вопросом сбора доказательств и могут быть предметом аргументированных дебатов, основанных на этих доказательствах. У разных ученых могут быть разные критерии оценки сексизма, но (по крайней мере, в принципе) эти критерии могут быть сформулированы, а ценности, лежащие в основе суждения, могут быть рационально обсуждены.

Судейство сексизма может показаться особенно сложным, но многие наши базовые понятия, включая такие термины, как здоровый, эгалитарный, олигархический, тиранический, расистский, диктаторский, репрессивный, террористический, добрый и аутентичный, выражают аналогичную запутанность описания и оценки. И снова это означает, что мы можем оценить, как их применять, даже если их применение включает как нормативные, так и фактические элементы (и даже если ученые часто расходятся во мнениях).

Соединительные понятия. Существует ряд специфических "связующих понятий", которые позволяют вывести следствие из описания. По сути, выражение конкретным субъектом намерения или цели позволяет сформулировать как логический, так и нормативный вывод из этого исходного высказывания. Процитируем одно из резюме общей формулы такого рода: "Вы хотите достичь Е. Сделать М - единственный способ достичь Е. Поэтому "вы должны сделать М" должно считаться аналитическим, в смысле гарантированно правильным в силу значений или функций содержащихся в нем терминов". Нормы можно аргументировать, формулируя их в терминах их имплицитных целей, которые также часто связаны с конкретными фактами о мире. Такие термины, как "хочу" или "нужно", часто функционируют именно таким образом. Например, утверждение "если вы хотите не заболеть раком, вам нужно есть меньше обработанных продуктов" требует от вас согласия с исходной ценностью (не заболеть раком), но затем приводит к беспристрастным и фактическим, но тем не менее нормативным, рекомендациям о том, что вам следует делать. Как я утверждаю ниже, стремление к "здоровью", "счастью" и "благополучию" позволяет наводить мосты такого рода и даже предполагает логическое следствие, подразумеваемое в аристотелевской или эвдаймонической этике (например, формулы типа "если вы хотите быть счастливы, то вам следует делать х, поскольку х способствует счастью" являются достаточным основанием для построения целой системы этики).

Ценности, замаскированные под факты. Существует также устойчивая линия критики, особенно связанная с марксизмом, но также встречающаяся в критической расовой и гендерной теории, согласно которой существует проблема со всем оформлением дихотомии "факт-ценность". Эта критика принимает различные формы, но ее преобладающая форма обычно заключается в разоблачении ценностных предпосылок некоторого набора установленных "фактов". В новой форме она часто сводится к утверждению, что ценности доминирующих групп не читаются как ценности и что "социальные факты" часто являются защитой статус-кво. Например, успех капитализма рассматривается как свершившийся факт, а не как ценность, но успех может быть оценен только в соответствии с набором (предположительно уже капиталистических) ценностей. Аналогично, ранняя приматология была полна сексистских предубеждений, которые не позволяли ученым даже рассматривать возможные теории, которые могли бы лучше объяснить собранные ими данные. Некоторые якобы доказанные или установленные "факты" являются всего лишь общепринятыми предположениями той или иной дисциплины в данный момент. Например, идея о том, что существует унитарная форма интеллекта, которую можно измерить числом "IQ", породила кучу "фактов" о различных измерениях IQ для разных групп населения, но это было подвергнуто критике как уходящее корнями в расовые и социальные предрассудки (или, можно сказать, ценности) конкретных исследователей, которые заложили основу для всего этого направления исследований.

Следует отметить, что в большинстве подобных исследований не отвергаются все факты, поскольку сама операция разоблачения, заключающаяся в демонстрации того, что некоторые конкретные фактические утверждения являются скрытыми ценностями, как правило, сама укоренена в фактических утверждениях. Так, в одном влиятельном исследовании выявление таких скрытых ценностей является частью того, как дисциплины становятся более, а не менее "объективными" (см. проблемы с термином "объективный" ниже). Повторим, что это не означает, что не существует "фактов" или что факты и ценности идентичны; скорее, это означает, что мы должны быть способны подвергать установленные утверждения тщательному анализу, чтобы выявить предвзятость разного рода.

Также утверждается, что различие между фактами и ценностями само по себе имеет ценностную нагрузку, работает на то, чтобы представить определенные проекты как "слишком субъективные", и является частью установления границ определенных дисциплин (часто предвзятым образом). Например, в религиоведении утверждение о том, что теологические ценности можно четко отличить от нетеологических ценностей, оказывается, трудно отстоять, потому что само это различие часто равносильно теологическому утверждению. Аналогичным образом, призывы к научной дистанции и свободным от ценностей исследованиям исторически использовались для того, чтобы отговорить исследователей из меньшинств от работы над вопросами, которые наиболее ценны для их собственных сообществ. По крайней мере, призывы к ценностномунеравенству часто коренятся в наивных представлениях о самом различии между фактами и ценностями и регулярно применяются избирательно.

В общем, существует множество законных способов преодолеть различие между фактами и ценностями, и поэтому призыв исключить ценности из научной деятельности в области гуманитарных наук обречен на провал. Это касается двух аспектов. Теоретики, заинтересованные только в политической или этической ценности своей науки, должны знать, что искажение своих научных выводов в угоду политическим целям в конечном счете самооправдывает себя. Никому не принесет пользы, если позволить политике грубо превалировать над доказательствами или перестраивать научную деятельность на основе заранее определенных этических обязательств или в соответствии с упрощенными моральными бинарами. Часть функции хорошей науки состоит в том, чтобы разоблачать эти ошибки. Но точно так же ученые, считающие, что они могут исключить все ценности из своей научной деятельности, просто скрывают свои истинные амбиции и планы, которые в равной степени должны быть доступны для развенчания. Научная деятельность регулярно опирается на доказательства, но мы должны признать, что у каждого из нас есть ценности, неразрывно связанные с этими доказательствами.

Для некоторых читателей это может показаться ужасным. Отчасти проблема заключается в том, что слово "ценность" охватывает как субъективные предпочтения, так и эпистемические, политические или этические оценки. Эти субъективные предпочтения - не то, что имею в виду я или большинство философов, процитированных выше. Я также не утверждаю наивное мнение о том, что все факты являются ценностями (или ценностно-ориентированными), как способ их дискредитации. Наличие ценностей не означает, что дисциплина "ненаучна" или что она заражена идеологией; даже естественные науки используют ценности как основу для выбора тем, оценки ценности исследований и так далее. Беспокойство по поводу "научного релятивизма" и внетеоретических влияний на принятие теории во многом ошибочно. Как я уже утверждал, предполагаемая несовместимость между логической "объективностью" и социальными ценностями ошибочна. Логика кодирует эпистемические нормы. Принятие теории часто определяется научными ценностями (такими как внутренняя непротиворечивость, способность делать правильные предсказания и объяснительная сила). Однако все это не означает, что знание было фундаментально подорвано. Опять же, цель не в том, чтобы подчинить всю науку ценностям, а скорее в том, чтобы осознать руководящую роль ценностей в наших исследованиях и, что еще важнее, в нашей жизни.

Я также согласен с Амартией Сеном и другими, что когда ценности открыто заявлены, они лучше поддаются рациональному исследованию и обсуждению. В этой связи нам необходимо более четко формулировать наши ценности. Возможно, это само собой разумеется, но для того, чтобы ценности имели силу, они должны быть обоснованы в широком смысле. Это часть того, что Джон Ролз называл "общественным разумом". Большая часть этической лексики мейнстрима решительно негативна и опирается на набор неявных моральных допущений, которые редко подвергались серьезной проверке. (Иначе говоря, большая часть популярного этического дискурса в современном политическом спектре анемична и опирается на недостаточно проанализированные этические предпосылки). Сосредоточение на конструктивных проектах и более глубокое осмысление общественных обоснований ценностей, как можно надеяться, окажет положительное влияние на этот популярный слой дискурса.

Академия находится не в лучшей форме. Поскольку этические аргументы в различных дисциплинах постоянно маскируются под критику и предполагают только негативные ориентиры, а не позитивные цели, многие научные морализирования происходят по принципу "вины по ассоциации" с общепризнанной несправедливостью, такой как рабство, колониализм, расизм или нацизм. Выявление угнетения жизненно важно, но существует тенденция к бесконечному расширению кон- демнаций. Учитывая повсеместное распространение систематических несправедливостей, слишком легко найти связь между ними и любой конкретной позицией или мыслителем. Нюансы прочтения значительно преобладают над упрощенными, огульными осуждениями различных личностей. Преобладают наивные моральные бинеры. По всем этим причинам многие негативные оценки, связанные с постмодернизмом, были недостаточно обоснованными (например, логоцентризм стал плохим словом для академиков, которые никогда не читали ни Дерриды, ни тем более Людвига Клагеса и лишь смутно представляли себе, что он подразумевает). Как показали некоторые исследования, люди часто более чем готовы принять (и даже усвоить) выдуманные социальные правила, чтобы влиться в новые группы. Более того, нормы имеют свойство меняться, и менее чем за десять лет поведение, которое раньше считалось морально нейтральным, может стать предметом всеобщего порицания (или наоборот). Поэтому часто было достаточно приписать к слову "-изм", чтобы сплотить людей против тех, кто с ним ассоциируется. Но слабо обоснованные этические нормы имеют тенденцию таять во время смены поколений или культур.

Стоит также подчеркнуть, что факты также имеют отношение к большинству моральных вопросов, потому что ценности часто опираются на конкретные утверждения эмпирической науки. Это должно обнадеживать ученых, потому что если ценность является частью теории, то она может быть проверена как часть этой теории. В итоге, явное выражение ценностей и их обоснований позволяет нам подвергнуть ценности тщательному анализу и определить, какие из них наиболее полезны для наших общих целей. В худшем случае мы всегда можем договориться о несогласии.

Также предстоит еще много работы по определению различий между эпистемическими и неэпистемическими ценностями. Хотя некоторые из упомянутых выше философов уже начали это делать, нам нужно больше разговоров о конкретных ценностях и их роли (положительной и отрицательной) в нашем преподавании и исследованиях. Многие негативные лодестары науки нуждаются в переоценке или формализации. Мы можем спросить, какие эпистемические ценности мы должны иметь? И мы можем присоединиться к различным специалистам в области этики, чтобы спросить: каковы этические обязательства или моральные опасности наших конкретных областей исследований? Я надеюсь, что эта глава послужит толчком к дальнейшему обсуждению подобных вопросов.

Но у меня есть и кое-что более амбициозное. Я просил ученых выложить карты на стол, и я хочу заставить себя сделать то же самое. Соответственно, в следующем разделе я начинаю аргументировать не только цель моего исследования, но и в более широком смысле, какой, по моему мнению, должна быть цель исследований в области гуманитарных наук.

Гуманитарные науки как образ жизни

Философия была способом существования в мире... целью которого было преобразование всей жизни человека.

Пьер Хадо, Философия как образ жизни

В современной академии главной миссией многих учебных заведений, похоже, является подготовка студентов к выходу на рынок труда - пусть и такой, который, вероятно, уже не существует. В этом контексте может показаться, что трудно задать вопрос: "Что означает прогресс в гуманитарных науках?" В конце концов, в эпоху "большой науки" прогресс в STEM-дисциплинах постоянно изображается как технологический прогресс и в основном измеряется военными или капиталистическими интересами, деньгами на гранты, инвестициями или количеством публикаций. Пока эти цели достигаются, идея "прогресса" остается более или менее неоспоримой, и в основе лежит предположение, что пока инженеры производят новые истребители и айфоны, а медицинские исследователи - все больше видов фармацевтических препаратов и терапевтических средств, естественные науки развиваются просто замечательно. Справедливости ради следует отметить, что некоторые институты на словах поддерживают важность чистых исследований ради них самих, но на практике производительность все чаще оценивается по объему, а не по качеству публикаций. Несмотря на все эти придирки, в целом считается, что естественные науки, по крайней мере, регулярно и неуклонно прогрессируют.

В отличие от некритичного изображения прогресса в естественных науках, среди большинства моих коллег-гуманитариев преобладает (справедливо или нет) мнение об упадке. Ученые часто сопротивляются мысли о том, что гуманитарные науки вообще можно назвать развивающимися, и даже когда они допускают возможность такой идеи, они также склонны описывать прогресс только в терминах количества публикаций.80 Как сказал один современный теоретик: "Прогресс в гуманитарных науках, как инстинктивно предполагается, должен был произойти, как произошел прогресс в других областях культуры.

почти соизмеримые усилия в области гуманитарных наук - все книги, издания, научные журналы, исследовательские гранты, институты и симпозиумы - должны были чего-то достичь". Если они чего-то достигли, то что это за достижение? Мы часто говорим, что работа "вносит вклад" или "продвигает состояние дисциплины". Но для того, чтобы добиться прогресса в чем-то, как представляется, необходима цель, хотя бы для того, чтобы мы могли знать, как оценить наш вклад в коллективную научную работу. Итак, я спрашиваю вас, какой должна быть наша общая цель?

В двух последних разделах этой главы я выдвигаю предложение не о том, чем были гуманитарные науки, а о том, чем они должны быть: образом жизни, направленным на процветание человека. Что бы это значило? У меня есть представление о том, что это может повлечь за собой, которое я описываю как стремление к революционному счастью. При этом я стремлюсь поощрять открытость и размышления о наших целях. Я представляю себе пространство, в котором есть место новым идеям, дебатам, а также чистому исследованию ради него самого. Более того, я считаю, что и онтологические, и телеологические различия имеют ценность. Однако важно отметить, что наука в области гуманитарных наук будет иметь нормативные последствия и мотивы, независимо от того, знаем мы их или нет. Именно негативный тон морализаторства в науке во многом обусловлен подавлением позитивных ценностей во имя объективности. Таким образом, настало время пережить эпоху, когда ученые должны скрывать или откладывать обсуждение своих глубочайших обязательств.

Далее я выношу на поверхность некоторые из своих собственных, наиболее глубоко укоренившихся убеждений и позволяю им подвергнуться критическому анализу в надежде, что это поможет им стать лучше и сильнее. В мире науки мы очень хорошо освоили герменевтику подозрения - настолько хорошо, что даже работы, призывающие покончить с критикой (например, "Пределы критики" Риты Фельски), часто воздерживаются от отстаивания подробных позитивных проектов из, как я могу только предположить, страха перед последующей критикой. Вся эта книга была попыткой аргументировать позитивный проект, и я хочу начать ее с исследования этических и политических целей проекта. При этом во многих отношениях эти два следующих раздела - жест в сторону того, что, как я предполагаю, станет будущей монографией. Так что считайте эту часть главы о порядке векселя первым шагом к тому, что может быть расширено и превратиться в более полную работу по нормативной этике и политической теории.

И я хочу заметить, что если вы читали эту книгу, ориентируясь только на критику и не имея осознанной и продуманной альтернативы, я хотел бы, чтобы вы задумались над следующим вопросом: если не это, то что?

Начинаем. Как точно заметил французский философ Пьер Адо, до появления современного дисциплинарного процесса философия воспринималась как образ жизни. Философия была не простым накоплением фактов, абстрактным теоретизированием или просто научной карьерой, а стремлением к знаниям, которые должны были быть преобразующими на личном и культурном уровне. Философия была методом обучения тому, как хорошо жить и как хорошо умереть. Пришло время вернуть эту цель не только для философии, но и для гуманитарных наук как таковых.

Для этого мы можем вдохновиться тем, что я считаю самым захватывающим движением в философии этики за последние сто лет, а именно возрождением "этики добродетели", начало которому положила британский философ Элизабет Анскомб. Хотя этика добродетели - разнородное движение, ее цель - восстановить образ жизни или представление о моральном характере, способное вернуть этику с высот абстрактных спекуляций в сферу практики. Более того, сторонники этики добродетели утверждают, что они заново натурализовали теоретизирование морали таким образом, что оно может быть подвергнуто социологическому анализу. Они утверждают, что хорошая жизнь, если таковая существует, может быть изучена эмпирически. Более того, хотя другие доминирующие подходы в нормативной этике - деонтологическая этика и утилитаризм - имеют мало аналогов в "этике" за пределами современной Европы, попытки охарактеризовать хорошо прожитую жизнь (и сопутствующие ей добродетели) заметны во всем древнем мире, а также в мысли Южной и Восточной Азии.

Те, кто уже знаком с философской субдисциплиной этики добродетели, заметят, что в остальной части этого раздела я изображаю неполную версию этой области, оставляя многие ее внутренние дебаты нерешенными. Это намеренно, потому что я в основном хочу рассказать о ценности этики добродетели в целом, поэтому конкретная версия этики добродетели не имеет большого значения. Читатели, знакомые с классической греческой, индийской и китайской философией, также узнают многие из сделанных здесь ходов. Источники в данном случае не так важны, как сам аргумент, поскольку многие ходы являются общими или смешанными, и я не отдаю предпочтения какой-либо конкретной традиции перед любой другой. Но я хочу изложить аргумент не в терминах авторитета, а в нормативном ключе. Я хочу убедить вас.

Моя главная цель в этом разделе - убедить вас в том, что можно прожить достойную жизнь, и начать строить на ее основе набор этических/политических норм. Как отмечалось выше, движение от описательного "есть" к нормативному "надо" оправдано, когда определена цель. Например, "Если ваша цель - выиграть шахматную партию, а доска поставлена так, что возможен только один мат (ферзь f1 - a6), то вы должны перевести ферзя с fl на a6" - довольно простое утверждение. Таким образом, цели позволяют легитимно и объективно переходить от фактов к ценностям. Далее я не столько отстаиваю какую-то конкретную цель, сколько предлагаю вам найти цель, которая позволит вам обсудить качество вашей жизни, а также представить различные рецепты по ее улучшению, если вы этого еще не сделали.

Я думаю, что существует общий набор фундаментальных причин, по которым мы встаем каждое утро. Я не имею в виду ближайшие причины, такие как будильник, плачущие малыши или слишком нетерпеливые клыки. Я также не имею в виду краткосрочные цели, например, добраться до работы или занятий. Я имею в виду конечные причины. Если говорить коротко, то многие вещи мы делаем как средство, а не как цель. Мы работаем, чтобы заработать деньги. Мы зарабатываем деньги, чтобы платить за квартиру, покупать еду и различные предметы роскоши. Мы платим за квартиру, чтобы было где жить, и так далее. Но за всеми этими ежедневными стремлениями стоит основная цель, даже если мы о ней забыли. Есть по крайней мере одна вещь, которую мы делаем ради нее самой, не потому, что она заполняет другие цели, а потому, что именно она стоит за ними. Аристотель называл эту цель Eudaimonia εὐδαιμονία (буквально - быть в хорошем настроении, счастливым, процветать или процветать), но мы можем перевести ее как "Счастье". Есть и другие способы описать эту цель. Чтобы представить дело иначе:

Большинство из нас хотят быть счастливыми.

Большинство из нас стремится к психологическому и физическому благополучию.

Большинство из нас не хотят страдать без необходимости.

Большинство из нас также хотят прожить жизнь, достойную того, чтобы ее прожить, жизнь, наполненную смыслом87.

Часто это разные способы обозначения одной и той же цели. Трудно быть счастливым, когда вам не хватает благополучия или вы чувствуете, что сильно или неоправданно страдаете. Трудно иметь благополучие, когда вы лишены счастья или страдаете слишком сильно. Четвертый пункт - осмысленная жизнь - требует пересечения трех предыдущих пунктов. Мы можем назвать пересечение этих положительных черт по-разному.

В этом разделе вы найдете множество вариантов: эвдаймония, нирвана, лекил кукследжаль, процветание, осмысленное существование, счастье или благополучие. Я не говорю, что эти цели идентичны; но для моих более масштабных целей различия менее важны, чем сходства.

Я придерживаюсь лишь скромного утверждения, что можно прожить жизнь, которую стоит прожить. Все остальное вытекает из этого. Если кто-то сознательно решит принять эту цель, то мы сможем перейти от "есть" к "надо" и начать создавать для него нормативную систему. Чтобы принять эту цель, необходимо согласиться по крайней мере с одним из четырех утверждений - либо вы хотите быть счастливым, либо жить осмысленной жизнью, либо свести к минимуму страдания, либо достичь психологического и физического благополучия. Даже если вы стремитесь к спасению на небесах или к какому-то другому посмертному существованию, я подозреваю, что вы захотите прожить осмысленную жизнь на земле. Для нынешних целей достаточно, чтобы читатель принял какую-то комбинацию из этих четырех, но я буду называть пересечение некоторой меры этих целей "Счастьем" с большой буквы "С". (Для простоты я использую здесь заглавную букву, а не подстрочный индекс - см. главу 4. Но счастье1 можно рассматривать как эмоциональное состояние, характеризующееся гедонистическим, но обычно преходящим чувством радости, которое, вероятно, частично закреплено неврологическими реакциями на удовольствие. Счастье2 или Happiness - это более глубокое этическое понятие, которое будет рассмотрено на следующих страницах.)

Счастье следует отличать от его строчного брата по многим признакам. Во-первых, Счастье - это не то, чего человек достигает in totum, как совершенствование или спасение; скорее, это то, чего человек достигает, работая над этим на протяжении всей жизни. Расцвет - это процесс, а не продукт. Счастье невозможно достичь как неизменное состояние. Действительно, утверждается, что процветание несовместимо с застоем или даже с тем, чтобы быть только одной вещью.89 Процветание - это скорее способность меняться или становиться чем-то другим. Для того чтобы быть счастливым, необходимо, по крайней мере, иметь возможность личностного роста.

Во-вторых, "счастье" - это, прежде всего, не эмоция. Это не чувственное удовольствие, не химическое онемение от "Прозака", не чувство простого физического насыщения или мимолетной эйфории. Скорее, оно представляет собой более прочную (и плюралистическую) концепцию процветания. В отличие от эмоции, Счастье - это то, в чем вы можете ошибаться. Вы можете думать, что вы "счастливы", когда вы просто мимолетно "счастливы" (happy1). Если Счастье является эмпирическим или эмпирическим (с целым рядом существенных вариаций и определений), то как прожить свою жизнь - это вопрос практического знания.

В-третьих, принять Счастье - это не значит постоянно быть жизнерадостным, и уж тем более никогда не быть несчастным или недовольным. Я не прошу вас стать легче.

Это означает, что негативные эмоции могут быть полностью пережиты без того, чтобы мы чувствовали себя разбитыми, горькими или отчаявшимися, потому что мы знаем, что работаем над тем, чтобы жить полноценной жизнью. Как я поясню ниже, в отличие от того, как мы обычно используем слово "счастье", "Счастье" с большой буквы - это политическое и этическое требование прожить хорошую жизнь.

В-четвертых, я нахожу полезным интерпретировать эту цель наряду с предписанием, приписываемым Солону Мудрому: "Я не считаю человека счастливым до его смерти". Я понимаю это как то, что мы должны быть в состоянии регулярно спрашивать себя: "Какую жизнь вы хотели бы прожить? Это значит, что мы должны представлять себя в будущем, в конце жизни, размышляющими о ее ходе (отсюда и сложное время глагола). Мы должны стремиться прожить такую жизнь, к которой наши будущие "я" смогут отнестись положительно и утвердить ее. Такой способ видения себя может облегчить самоосуждение в настоящий момент. Большинство из нас хотели бы иметь возможность сказать, что мы были хорошими людьми. Но для этого также необходимы способность и зрелость, чтобы представить себя в будущем, оглядываясь назад. Мы также должны осознавать, что можем быть совершенно неправы в том, кем мы станем и что будем ценить (см. главу 6). Но смирение с ограниченными возможностями предвидения не должно сдерживать нас в стремлении прожить жизнь, которую наши будущие "я" могли бы оценить высоко; скорее, оно должно напоминать нам о необходимости изменить направление и помочь составить более полное представление о нашем жизненном выборе. Нам нужно практиковать воображение некрологов до того, как наша жизнь пройдет мимо нас. Этот взгляд назад - часть того, что отличает счастье от химически вызванной эйфории. В определенный момент мы можем почувствовать себя счастливыми под воздействием какого-то вещества, вызывающего блаженство, но, думаю, если мы оглянемся на жизнь, проведенную в наркотической коме, большинство из нас не сочтет ее хорошо прожитой. Это не была бы счастливая жизнь в том смысле, который я здесь обсуждаю.

Наконец, счастье - это стремление к полноценному развитию человека. Аристотель описывал Eudaimonia как телос или цель всего человеческого существования. Мы можем спорить о том, есть ли у людей общая для всего вида цель или тип расцвета, и я бы предостерег нас от универсализации этого понятия человечности в ущерб разнообразию человеческого опыта. Но многие мыслители формулировали свои проекты в похожих терминах. Как утверждает Молефи Асанте (опираясь на афроцентристскую мысль): "Нужно понять, что стать человеком, реализовать обещание стать человеком - это единственная важная задача человека". Аналогично, Ту Вэймин 杜维明 отмечает, что в конфуцианской философской традиции "с детства до старости учиться быть человеком не прекращается". Аналогичные настроения мы находим во всем - от классической греческой философии до гуманизма эпохи Возрождения и народных традиций оджибва. Иными словами, многие мыслители, принадлежащие к самым разным культурам, обращались к праксису работы по максимизации человечности или полного человеческого потенциала как великой цели.

Возникает вопрос, как достичь Счастья? Первое, что следует отметить, - это то, что для разных людей оно разное. Мы стремимся и представляем себе разные вещи. У нас разные стремления. Но это не значит, что Счастье полностью субъективно или сводится к тому, каким его представляет себе каждый человек. Если Счастье действительно возможно (с целым рядом существенных вариаций), то вопрос о том, как прожить свою жизнь, становится практическим. Счастье не будет абсолютно одинаковым для всех, но у него будут общие черты, а также общие ошибки, поскольку существует множество вещей, которые, по мнению людей, сделают их счастливыми, но которые, будучи достигнутыми, не сделают этого. Частично смысл образования должен заключаться в содействии самопознанию, в том, чтобы люди сами находили свое представление об осмысленной жизни.

Мы можем сделать некоторые обобщения о том, чего, вероятно, недостаточно для счастья. Счастье не приходит от удачи (в некоторых ограниченных случаях), потому что некоторые люди могут быть счастливы или несчастны независимо от того, что с ними происходит. Точно так же стремление к славе само по себе не приведет к счастью, потому что слава хрупка, мимолетна и легко отнимается. Короче говоря, значимость не должна зависеть от вещей, которые вы не контролируете.

Счастье также не может быть найдено в погоне за простым чувственным удовольствием. Некоторые виды чувственного удовольствия могут способствовать счастью, но само по себе чувственное удовольствие не может быть слагаемым осмысленной жизни, потому что удовольствие преходяще и его легко потерять. Чем больше мы привязываемся к чувственному удовольствию, тем болезненнее ощущаем его утрату. И опять же, это не означает, что удовольствия следует избегать, просто оно недостаточно для счастья. Существует также распространенный аристотелевский и конфуцианский аргумент, что ключевая функция образования - научиться получать удовольствие от полезных вещей. Некоторые из вещей, которые люди в конечном итоге находят наиболее приятными и жизнеутверждающими, являются приобретенными вкусами (космический джаз Sun Ra, современное искусство, виски или даже кофе), и можно подумать, что часть образовательного процесса должна включать в себя обучение различению между здоровыми и нездоровыми (или, можно сказать, саморазрушительными) удовольствиями или обучение тому, как получать определенные удовольствия в достаточно умеренных мерах. Но хотя некоторые удовольствия могут способствовать счастью, одного удовольствия недостаточно.

Точно так же стремление к богатству или власти может быть средством, но не должно быть самоцелью. При этом бедность и лишения делают счастье более труднодостижимым (отсюда необходимость в революционных версиях счастья, о которых речь пойдет ниже), но богатство или власть не делают людей счастливее. Многие из самых богатых и влиятельных людей в мире глубоко несчастны. Действительно, стремление к богатству является значительным источником недомогания в современном капиталистическом обществе.

В общем, счастье должно быть чем-то, что происходит в жизни человека и на протяжении всей его жизни. Его не найти во многих вещах, которые современное общество потребления склонно называть источниками счастья (чувственное удовольствие, слава, богатство). Счастье возможно и без этих эфем, а если они и достигаются, то обычно оставляют после себя несчастье. И снова среди учеников Аристотеля и стоиков разгорелась нешуточная дискуссия о том, существует ли минимальное количество здоровья и богатства, необходимое человеку для процветания. Но современные кросс-культурные исследования счастья (с учетом ограничений, связанных с ориентацией на эмоциональную категорию) также предоставляют доказательства того, что за пределами определенного минимального уровня материального комфорта богатство не делает людей счастливее. К этому минимуму я вернусь ниже.

Большинство людей не находят Счастья в своей работе. Многие люди по всему миру проводят свою жизнь, занимаясь тем, что антрополог Дэвид Грэбер назвал "фиговой работой", - работой, которая, как известно даже самому работнику, в принципе бессмысленна. Будь то работа в колл-центре, ресторане быстрого питания, юридической конторе, банке или управление хедж-фондом, многие люди втайне считают свою карьеру бессмысленной. Более того, мы живем в эпоху прекаризации труда и снижения уровня защиты работников. Если представители старшего поколения часто чувствовали себя пожизненно прикованными к определенной работе, то отсутствие профессиональной стабильности на самом деле делает нас более уязвимыми, более хрупкими и заставляет идти на большие компромиссы, чтобы удержаться на временной работе. (Мы можем наблюдать это на примере кризиса адъюнктуры в высшем образовании).

Сбивающий с толку эффект заключается в том, что превращение деятельности в профессию, как правило, делает ее неприятной. Что бы мы ни любили больше всего (например, игру на гитаре), мы не хотим заниматься этим каждую минуту каждого рабочего дня, иначе это станет скучным и неприятным занятием. Как правило, мы хотим заниматься более чем одним делом или, по крайней мере, сохранять свободу выбора. Это часть того, что Маркс и Энгельс подразумевали под "отчуждением" (Entfremdung). Но не нужно быть марксистом или веберианцем, чтобы увидеть, как профессиональная специализация превращает потенциально всесторонне развитых людей - которые могут хотеть иногда заниматься пешим туризмом, иногда плотничать, иногда играть на гитаре и даже иногда писать критические статьи - в специализированных работников, чей основной способ существования и самовыражения сузился до небольшого круга занятий, от которых они все больше отчуждаются. Это не всегда так, и есть те немногие счастливчики, которые находят выбранную ими профессию полностью полезной, но они, похоже, скорее исключение, чем правило. Поэтому, вопреки некоторым нитям этики добродетели, я не думаю, что большинству из нас посчастливится найти значимую профессиональную деятельность.

Это говорит о том, что нужно либо искать счастье в другом месте, либо требовать изменения системы.

Основная идея этики добродетели заключается в том, что мораль - это не соответствие набору заранее установленных правил, а стремление стать лучшим человеком. Многие этические системы склонны придавать чрезмерное значение индивидуальному выбору. Нормативные представления как в популярных, так и в научных кругах слишком часто сортируют людей на врожденно добрых или злых, законопослушных или преступников, святых или грешников - как будто индивидуальная человеческая природа фиксирована и неизменна. Этика добродетели, напротив, является широкой теорией морали, основанной на важности хороших привычек и самосовершенствования.

Большинство добродетельных этиков согласны с тем, что существуют определенные черты характера или непозиционные способности, которые помогают нам реализовать свой человеческий потенциал. Арис Тотл называл эти черты arete ἀρετή, "формами совершенства". Мы будем называть их "добродетелями". Добродетели - это качества, составляющие характер хорошего (или счастливого) человека, такие как, возможно, мудрость, мужество, честность, щедрость, справедливость и так далее. Существуют значительные культурные и исторические различия в том, какие черты считаются добродетелями. Но важным моментом является то, что добродетели не являются чем-то, чем человек обладает в полной мере - скорее, они представляют собой склонность действовать определенным образом, когда человек сталкивается с определенным набором обстоятельств. Храбрые люди - это те, кто действует с храбростью. У некоторых людей может быть природная склонность к храбрости, но даже в этом случае ее нужно развивать. Это означает, что добродетели не столько хранятся, сколько культивируются, практикуются и упражняются.

Это приводит к предсказуемому последующему вопросу - как научиться добродетели? Существует несколько различных способов воспитания добродетели. Во-первых, добродетели можно научиться непосредственно из учения родителей, педагогов, пасторских наставников и т. п. Во-вторых, еще один способ воспитания добродетелей - это критический самоанализ. Например, медитации Марка Аврелия часто сводились к духовным упражнениям, призванным отслеживать его успехи и неудачи в добродетельной жизни. (Я веду дневник для тех же целей). Третий путь к культивированию добродетели - медитативные практики, направленные на развитие определенных черт характера (например, Метта или медитация любви-доброты). По этой последней причине я считаю различные кон-цептивные практики важными для Революционного счастья, поскольку они позволяют культивировать большую рефлексивность и особые добродетели.

Но один из самых важных способов научиться добродетели и процветанию в более широком смысле - это моделировать себя на примере поведения других людей. Рассмотрим, например, высказывание, приписываемое Конфуцию в "Аналектах" 論語: "Когда я иду с двумя другими людьми, я всегда найду среди них учителя".

Я фокусируюсь на тех, кто хорош, и стремлюсь им подражать, а на тех, кто плох, - чтобы вспомнить, что нужно изменить в себе". В этом отношении Imitatio Christi или "WWJD" находится на правильном пути. Многие влиятельные конфуцианские теоретики отстаивали важность подражания позитивному поведению других людей и считали, что даже внешнее подражание различным чертам характера может привести к тому, что они станут внутренними реакциями. Вы исполняете роль, пока не станете ролью. Вы ведете себя храбро, пока храбрость не станет для вас второй натурой.

Об этом можно было бы сказать еще много, но я хочу назвать тех, кому мы стремимся подражать, "героями" (с негендерным использованием этого термина). Герои могут быть хорошими примерами, несмотря на свои недостатки и независимо от того, существуют они или нет. Например, кто-то может черпать вдохновение для храбрости в примере Чудо-женщины так же легко, как и в примере Матери Терезы. Такое моделирование возможно даже тогда, когда мы признаем недостатки наших героев. Действительно, знание того, как именно эгоизм Матери Терезы помешал ее способности помогать другим, делает ее лучшей моделью героя, потому что мы можем узнать из ее недостатков, чего нам следует остерегаться, даже если мы подражаем ей.

До сих пор я формулировал довольно общую форму этики добродетели (возможно, с чуть большим влиянием Восточной Азии, чем обычно). Отправной точкой является то, что многие классические теоретики этики добродетели считали, что существует единая модель хорошей жизни. Аристотель в основном призывал своих последователей стать философами; Конфуций призывал людей стать государственными служащими (君子, цзюньцзы или "образцовые люди"); Будда предлагал им быть монахами и монахинями, и так далее. Но я думаю, что существует множество возможных способов прожить хорошую жизнь. Для кого-то это созерцание, для кого-то - политические действия, для кого-то - преданность семье и так далее. И опять же, мы можем сделать неправильный выбор, если не поймем самих себя. Более того, в сочетании с эпистемологией, которую я обсуждал в главе 6, возникает проблема, как жить хорошей жизнью, когда мы не можем быть уверены, что знаем, что такое хорошая жизнь. Это означает, что стремление к добру не может быть дано нам в руки и требует личных экспериментов, практики и роста. Проще говоря, я предлагаю плюралистический подход к этике добродетели. Но более существенным отклонением от основной этики добродетелей является то, что я согласен с индийским философом Сантидевой (и другими) в том, что сострадание является центральной и самой важной добродетелью. Отчасти это равносильно утверждению, что даже люди, культивирующие другие добродетели (например, храбрость, мудрость), в конечном итоге не будут счастливы, если эти черты характера будут носить эгоистический характер или выражаться без заботы о других. Более того, наиболее глубокое счастье мы испытываем от тех видов деятельности, которые приносят пользу другим людям. Опять же, со всеми необходимыми оговорками, эмпирические исследования счастья также показывают, что люди часто сообщают, что чувствуют себя счастливее, если они помогают другим. Счастье, которое я испытываю, съев даже очень вкусную миску супа, в лучшем случае будет незначительным и мимолетным, но помощь в приготовлении супа в столовой может быть очень трогательной. Работа на благо других также уменьшает наши собственные страдания. Если я нечаянно повредил спину, помогая дочери залезть на дерево, ее уверенность в своем достижении делает мои незначительные страдания несущественными. (Но обратите внимание, что сострадание - это не чрезмерный альтруизм или самомученичество. Это не намеренное причинение вреда себе или позволение причинить себе вред только ради блага других.) Наша жизнь тесно переплетена с другими, поэтому помощь обществу приносит пользу не только нашей собственной жизни, но и жизни тех, кто связан с нами.

Одна из постоянных критических замечаний в адрес этики добродетели в целом заключается в том, что она часто предлагает эгоцентричные модели этического пути; однако существует долгая история, особенно в буддийских философских кругах, подчеркивающая сострадание как основной компонент полноценной и осмысленной жизни. Это утверждение не относится исключительно к буддизму. Значительные теоретики феминистской этики, такие как Аннетт Байер и Патриция Хилл Коллинз, пришли к аналогичным выводам, хотя в предпочитаемой ими терминологии часто упоминается эмпатия и "этика заботы". Иными словами, акцент на важности сострадания, солидарности и взаимности в полноценной жизни присутствует в ряде совершенно разных этических систем.

Сострадание в данном случае не может быть простым сочувствием. Как будет показано в следующем разделе, оно также не просто эмоция; скорее, оно означает образ мышления, направленный на работу на благо других. Аргумент в пользу центральности этой добродетели заключается в том, что наша жизнь связана с отношениями. В каком-то значительном смысле мы процветаем или не процветаем вместе. Если вы хотите, чтобы вы процветали сами, вы должны сосредоточиться на процветании других.

Процветание человека как цель - это во многом восстановление ранних корней гуманистических дисциплин. Я не утверждаю, что изучение гуманитарных наук само по себе делает людей более этичными; скорее, я вижу в каждой дисциплине потенциал для восстановления специфических целей или функций, которые будут направлены на различные аспекты человеческого процветания. Хотя я стремлюсь разрушить дисциплинарные силосы в пользу более широкой гуманитарной науки, мы можем представить, как существующие дисциплины восстанавливают ценность своих объектов (возможно, теперь более хрупких, учитывая критику, которую я сделал в предыдущих главах) для целей Счастья.

Повторимся, что если коллективная (даже поливалентная) цель принята, то она допускает вполне объективное обсуждение того, что потребуется для достижения этих целей. Это означает, например, что социология должна строить лучшее общество, политическая теория - формулировать более справедливую политику, литературоведение и эстетика - учить наслаждаться и восстанавливать репрезентацию как источник этических моделей.

В этом отношении психология уже начала делать некоторые многообещающие шаги в области изучения счастья (даже если исследователи этой области в ее нынешнем виде часто не имеют достаточно глубокого представления о счастье). Психология уже начала делать некоторые многообещающие шаги в этом направлении в подполе исследований счастья (даже если исследователи этой области в ее нынешнем виде часто не имеют достаточно глубокого представления о счастье); и если другие дисциплины последуют этому примеру, то философия гуманитарных наук может быть переосмыслена в качестве искушения исследовать, как все это сочетается для создания полностью процветающей жизни. Часть педагогики будет заключаться в том, чтобы научить студентов применять на практике в своей жизни открытия различных дисциплин. И опять же, это будет не возврат к какому-то конкретному политическому проекту или регрессия к идеализированному золотому веку, а восстановление некоторых проблем, которые двигали ранними гуманистами и социальными теоретиками. В совокупности это привело бы к переориентации гуманитарных наук как образа жизни.

Поясню, что, как я считаю, должно быть место и для гиперспециализированных исследований, но есть и ценность в проектах, осуществляемых как самоцель. Не каждая исследовательская программа автоматически требует ответа на вопрос, как она сделает мир лучше. Например, ученый может просто хотеть преуспеть в чтении аккадского языка ради него самого. В этом нет ничего плохого. Более того, для некоторых людей счастье может означать стремление стать лучшим знатоком аккадского языка, каким они только могут быть. Это даже достойно похвалы, особенно если это вытекает из личного самоанализа о смысле жизни. Тем не менее, поскольку стипендия ради стипендии и стипендия ради профессионального роста, вероятно, являются доминирующими способами в настоящее время, я хочу призвать нас вместо этого более фундаментально задуматься о великих целях и переоценить более широкую ценность наших коллективных усилий для содействия процветанию.

Наконец, если это еще не стало ясно, я представляю себе гуманитарную науку как изучение не только людей, но и многовидовой среды, в которой мы живем. Вьетнамский мыслитель Тхич Нхэйт Хạnh утверждает, что tiep hien 接現 или "межбытие" - это сердце сострадания. Interbeing предполагает, что, поскольку мы глубоко связаны не только с другими людьми, но и с окружающей нас нечеловеческой средой, наше счастье зависит не только от нас самих, но и от нашего человеческого и нечеловеческого сообщества.109 Хотя пространство не позволяет привести полный аргумент, я думаю, что Тхич Нхấт Ханя прав, и я действительно считаю, что нам нужно стремиться не только к процветанию человека, но и к процветанию нескольких видов. Эта задача приобретает еще большую актуальность перед лицом антропогенного изменения климата и глобальных пандемий. Гилосемиотика, сформулированная в главе 5, является частью вклада в этот более широкий панвидовой проект. Все это означает, что счастье зависит от сострадания не только к другим людям, но и ко всем живым существам.

Революционное счастье: Критическая этика добродетели

Целью революции стало счастье народа.

Ханна Арендт, О революции

В этом коротком разделе я хочу добавить революционное в революционное счастье. В предыдущем разделе я представил, как бы выглядели гуманитарные науки, если бы они были переориентированы на достижение процветания человека. Само по себе это было бы огромным шагом вперед, но одной работы в направлении Счастья недостаточно. Сама Этика добродетели нуждается в изменении. Почему?

Феминистская теоретик Сара Ахмед дает влиятельную критику счастья. Ахмед отреагировала на ряд психологических исследований, которые показали, что принадлежность к феминистскому движению не обязательно делает отдельных женщин счастливее. В качестве опровержения Ахмед критикует стремление к счастью в целом, которое, по ее мнению, способствует формированию среды, в которой от миноритарных групп требуют довольствоваться меньшим,перестать жаловаться и просто поднять настроение. Я считаю ее критику полезной, особенно потому, что она показывает нам, что психологические исследования "счастья" потенциально могут привести к нелепым выводам, если их концепция счастья недостаточно интеррогативна. Кроме того, она подчеркивает то, что я должен прояснить. Под счастьем я подразумеваю расцвет человека, который не является простым чувством удовольствия или удовлетворения, а нечто гораздо большее. Революционное Счастье возникает из ощущения того, что жизнь прожита достойно. Как отмечалось выше, счастье не противоречит другим базовым чувствам, таким как возмущение, страх или печаль, до тех пор, пока наши действия мотивированы желанием жить достойно. Притворяться счастливыми, сидеть и молчать, когда нам приходится страдать, будучи частью миноритарных, порабощенных сообществ, было бы вопиющей ошибкой, а не тем, за что ратует "Революционное счастье".

Я не хочу сказать, что мы должны довольствоваться нынешним положением вещей - скорее наоборот. Мы должны стремиться к тому, что приносит нам Счастье, или, возможно, мы должны стремиться к осмысленной жизни как таковой, делая все возможное для того, чтобы создать мир, в котором миноритарные люди, разделяющие наши страдания, смогут быть счастливы. В дополнение к этому я утверждаю, что мы можем расширить нашу сферу рассмотрения, включив в нее все человечество и даже больше - всех разумных существ. Так что если кто-то утверждает, что вы не можете стремиться к Революционному Счастью, если вы феминистка-"убийца", он ошибается. Иногда быть "убийцей" - это способ требовать Счастья для себя и для других, а не отвергать его.

Это подводит нас к исследованию коллективного процветания как политики. Призыв к Счастью сам по себе и в одиночку явно не принесет пользы, если он приходит умиротворяющее требование приспособиться к статус-кво. Более того, при небрежной формулировке фокус на Счастье не обязательно будет способствовать проявлению негативных качеств и пороков, презираемых постмодернизмом, о которых я говорил в начале этой главы.

Напомним, что в настоящий момент мы имеем дело с морализаторством из лучших побуждений в режиме меланхолии и ярости - два чувства, которые, опять же, не обязательно несовместимы с Революционным счастьем. Они привлекают наше внимание к реалиям виктимизации и страдания, и как таковые они полезны. Однако теперь я хотел бы спросить: как бы выглядело, если бы мы перевернули этот способ критики? Как бы это выглядело, если бы мы приняли позитивные, а не негативные лозунги? Что, если мы отвергнем негативное морализаторство?

Я должен прояснить возможное неверное толкование: это не попытка отвлечься от реальных страданий жертвы! Не заблуждайтесь, думая, что я говорю о том, что мы должны сосредоточиться только на положительных аспектах порабощения. Я выступаю за более эффективный и сильный метод преобразования виктимности в расширение прав и возможностей, а также за расширение научного круга, который не ограничивается простым подсчетом различных форм подавления, а включает в себя пропаганду освобождения. Если мы позволяем нашим ранам гноиться, они ослабляют нас, но, исцелившись, они могут сделать нас сильнее. Поэтому позвольте мне спросить еще раз: как бы выглядело, если бы вместо того, чтобы сосредоточить большую часть нашей научной работы на критике негативных моделей, мы бы обратили больше внимания на активное продвижение различных видов освобождающего, сострадательного мышления?

Если одна из главных задач, которую многие из нас видят для себя в гуманитарных науках, - это преодоление различных межсекторальных форм противостояния, включая обязательно расизм, сексизм, гомофобию, антисемитизм и религиозные предрассудки, то мы можем начать с переориентации себя на цель "Счастье". Но мы не можем на этом остановиться. Для того чтобы этот шаг был настолько преобразующим, как я этого хочу, нам нужны и критическая теория, и этика добродетели. Новая нормативная этика подразумевает, по крайней мере, возможность новой нормативной политики, которая может кардинально изменить нашу нынешнюю социальную сферу.

Интеграция критической теории в этику добродетели имеет два конкретных следствия. Во-первых, чтобы полностью актуализироваться, Счастье должно стать способным предъявлять требования к существующему политическому порядку (отсюда - Революционность); а во-вторых, то, что удерживает все вместе, - это фундаментально важный поворот к состраданию. Помните, что вы можете быть сострадательным и при этом злиться на несправедливость - и вы должны быть таковым. Любой, кто говорит вам, что вы должны отпустить свой гнев как средство успокоения до того, как ваши потребности будут удовлетворены, действует скорее из собственных интересов, чем из сострадания. Тем не менее мы можем проявить сострадание даже к таким людям, признав, что они такие же страдающие личности, как и даже если они не в состоянии полностью понять масштабы наших конкретных страданий. Мы должны сосредоточиться на сострадании в нашем рассказе о Счастье, потому что это в конечном итоге принесет нам пользу. Говоря кратко, если процветание действительно взаимосвязано, никто из нас не может полностью процветать в несправедливом обществе. Это касается и угнетателей, хотя они, возможно, еще не знают об этом. Поэтому, когда мы боремся за справедливость, мы боремся и ради них. Поэтому, когда мы боремся за справедливость для всех, это обязательно продиктовано состраданием к тем, кто отличается от нас, хотя мы не часто об этом задумываемся. Мы должны признать радикальность политики сострадания, потому что она идет вразрез со многими доминирующими политическими дискурсами нашего времени.

Чтобы пояснить далее, выбор термина "революция" в "Революционном счастье" был в первую очередь вдохновлен книгой Ханны Арендт "О революции". Хотя я считаю, что в качестве объяснительной модели ее рассказ о французской и американской революциях не слишком убедителен, Арендт извлекает ключевую идею из Декларации независимости и ее знаменитой фразы "Жизнь, свобода и стремление к счастью", а именно: "Никто не может называться счастливым, не имея своей доли в общественном счастье, никто не может называться свободным, не имея опыта общественной свободы, и никто не может называться ни счастливым, ни свободным, не участвуя и не имея своей доли в общественной власти". Она утверждает, что общественное счастье - это более высокая цель, чем личное счастье. Оно требует общественной свободы для создания прочного сообщества с другими людьми.

Аналогичный импульс мы можем увидеть в работах Макса Хоркхаймера. В своем знаменитом "Послесловии" к "Критической теории" Хоркхаймер выступил против чисто индивидуального или эгоистического счастья буржуазного общества, добавив, что "критическая теория, напротив, имея своей целью счастье всех людей, не идет на компромисс с продолжающимся несчастьем". Перефразируя: подобно Ахмеду и Арендт, Хоркхаймер напоминает нам, что стремление к атомизированному индивидуальному счастью недостаточно. Мы должны работать над счастьем общества в целом, а для этого необходимо работать над облегчением коллективных страданий.

Опираясь на Арендт и Хоркхаймера, я предлагаю стремиться к революционному счастью, которое будет представлять собой способность вести осмысленную жизнь с другими людьми, что требует признания вашего голоса и статуса агента (а не просто вещи). Людям трудно обрести счастье, когда их базовая человечность или достоинство систематически унижаются или когда они лишены возможности влиять на политическую судьбу своих социальных миров. Процветание, как правило, требует способности принимать решения относительно своего сообщества и быть услышанным. Другими словами, творить историю. Мы должны работать над тем, чтобы отменить финансовую эксплуатацию, торговлю людьми, долговую кабалу, труд заключенных и другие формы современного порабощения и несправедливости. Но даже этого недостаточно.

Уже было много политических теорий о важности признания, политического агентства и различных форм общественного отчуждения. Все это достойные цели и, как отмечает Арендт, важные минимальные основания для осмысленной жизни. Но именно здесь, когда по-литическая теория вступает в диалог с приведенным выше описанием Счастья, мы можем получить еще больше пользы для обоих. Слово "счастье" требует большего. Оно призывает нас обратить внимание на возможность того, что люди могут быть признаны, проявлять самостоятельность и при этом оставаться несчастными.

Поясню: неолиберальные теоретики часто полагают, что базовые демократические формы в сочетании со свободными рынками эквивалентны свободе и даже хорошей жизни. Это равносильно тому, что если бы они смогли избавиться от самых бедных трущоб в мире и создать образ жизни, эквивалентный образу жизни среднего класса в мегаполисах, мы бы все жили в раю. Я не хочу умалять важность работы по преодолению глобальной бедности и других видов неравенства, но мне кажется, что вся эта линия теоретизирования направлена неправильно. Во многих странах средний класс, похоже, сокращается; и прежде чем восхвалять этот исчезающий буржуазный мир и наделять его нос-тальгией, я хочу предположить, что (по крайней мере, в его нынешней форме) он, возможно, не является тем, к чему мы все хотим стремиться. Грубо говоря, многие богатые белые люди глубоко несчастны.

Все это имеет конкретные последствия для того, какое государство или сообщество нам нужно создать. Мы привыкли думать о государстве в терминах его способности монополизировать насилие, обеспечивать набор прав или способствовать определенному виду экономического роста. Классическая либеральная экономика знаменита тем, что утверждает, что человеческая природа в основном эгоистична, а из эгоистических стремлений проистекает высшее благо. Однако не только политика эгоизма приводит к самосаботажу, но и факты свидетельствуют против эгоизма как объяснения человеческих мотивов. Поэтому я хочу попытаться представить себе нацию, нацеленную не на ВВП, а на национальное Счастье и на содействие своим гражданам в их стремлении к осмысленной жизни. Я хочу представить себе форму хорошего правительства, которое работает на благо людей, а не командует ими, и которое не только выступает гарантом демократического самоуправления и автономии коллектива, но и работает на благо добродетели и более глубокого психологического расцвета. Я хочу призвать к политике, направленной на сострадание, чтобы несправедливость действительно могла быть преодолена.

У меня есть несколько существенных разногласий с "Ханзи Фрайнахтом" и тем, что он называет "политическим метамодернизмом". Но я согласен с главной миссией его метамодернистской политики, которая заключается в призыве к "более глубокому типу системы благосостояния, включающей психологические, социальные и эмоциоциональные аспекты человеческих существ, чтобы средний человек на протяжении всей своей жизни становился гораздо более защищенным, подлинным и счастливым (в глубоком, значимом смысле этого слова)". Таким образом, поиск Счастья служит общему благу. Другими словами, метамодернистская политика призывает к политическому порядку, направленному не на материальные удобства, демографические реформы или права на свободный труд, а на процветание человека (и многих видов).

Все это иллюстрирует важность сострадания как основы Революционного Счастья. Осознание того, что сострадание является ключом к расцвету человека, направляет нас от эгоистичного стремления к личной выгоде к взаимодействию с окружающими нас людьми. Это не просто позирование. Жизнь, посвященная помощи другим, в конечном итоге будет более насыщенной. Более того, если мы серьезно отнесемся к утверждению, что истинное сострадание требует не просто чувствовать боль других, но и работать над ее облегчением, сострадание становится политикой, направленной на создание справедливого общества. Развивая сказанное выше, можно сказать, что политика сострадания особенно радикальна в наш текущий исторический момент. Это происходит потому, что многие слои общества отвергли саму возможность сопереживания. Для этого есть веские причины. Уже несколько десятилетий ведется работа над тем, какие виды голосов, тел и субъективностей становятся способными быть увиденными или услышанными. Французский политический тео- рист Жак Рансьер в книге "Диссенсус" утверждал, что те, кто говорит о существенных различиях в рамках царящего распределения логического и разумного, практически не слышны: они регистрируются как лепет. Аналогично, черные критики Саидия Хартман, Фред Мотен и Джордж Янси пишут, что черные тела созданы для того, чтобы быть невидимыми, что конец рабства - это не свобода, а жизнь в отказе от прав субъекта. Даже если в большинстве демократических обществ существует рудиментарная приверженность убеждению, что каждому должно быть позволено говорить и быть услышанным, это не всегда было так. Проблема в том, что и сегодня не все видят и слышат. Эта линия аргументации очень ценна. Сегодня многие люди страдают, и им кажется, что никто не может понять их боль. После веков игнорирования или замалчивания голосов может показаться высокомерием утверждать, что сочувствие возможно; однако многие люди на самом деле сопереживают тем, кто отрицает возможность сочувствия, и тем самым соглашаются с тем, что сочувствие невозможно. Это один из вариантов парадокса непереводимости, который я обсуждал в главе 5. Рансьер, например, переводит политические требования, которые не могут быть услышаны, в десять тезисов о политике. Таким образом, их слышат (если не принимают меры). Аналогично, Хартман, Мотен и Янси доказывают, что черные тела невозможно увидеть, делая их видимыми в своей прозе. Точно так же Гаятри Спивак утверждает, что подчиненный не может говорить в принципе, говоря за подчиненного. В общем, аргументы о невозможности сопереживания обычно опираются на апелляцию к эмпатической способности своих читателей. Они работают постольку, поскольку могут передать страдания тех, кто исторически не получал эмпатии. Вся эта литература предполагает эмпатию, даже если она ее отрицает. Все это означает, что критики правы и даже праведны, указывая нам на те места, где субъективность отрицается, а голоса замалчиваются. Но они преувеличивают, когда говорят, что сострадание или плюралистическая солидарность невозможны.

Еще один момент, который я хочу отметить, прежде чем двигаться дальше, заключается в том, что (вопреки Платону) сходство не порождает дружбу. Действительно, я уже написал два монографа, в которых привожу доказательства того, что самая сильная враждебность часто направлена на близкого, а не на истинно другого. Конечно, люди могут быть черствыми и равнодушными к нуждам тех, кого они воспринимают как радикально других. Многие трагедии стали результатом отношения к другим людям как к нелюдям или игнорирования способности других живых существ страдать. Но, как утверждает Говард Адельман, "геноцид всегда и только совершается против близкого другого". Хотя утверждение Адельмана, возможно, преувеличено, нацисты, например, часто рассматривали более ассимилированных немецких евреев как более угрожающих и более опасных, чем их неассимилированные сверстники. Проблема заключалась не в радикальной несхожести или фундаментальном непонимании, а в ненависти, направленной на близких людей, и в предполагаемой конкуренции за якобы схожие желания.

Более того, как отмечают историки Германии, такие архитекторы Холокоста, как Гиммлер и Рудольф Хёсс, регулярно "подчеркивали, что уничтожение человеческих жизней - неприятная задача, которая противоречит их "гуманным" инстинктам. Но... неприятные действия были необходимы, и [именно] воля к их осуществлению вопреки чувству человеческой симпатии" сделала геноцид возможным. Перефразируя, можно сказать, что нацисты смогли совершить ужасающие зверства отчасти потому, что они смогли убедить себя преодолеть врожденное чувство сочувствия к своим жертвам. Аналогичные аргументы приводились и в отношении геноцида в Руанде. По крайней мере, трагическая история геноцидов, преследований за колдовство, процессов над ересями и гражданских войн демонстрирует, как быстро и жестоко люди могут ополчиться на своих соседей. Можно привести множество примеров, когда жертвы были видны и их страдания были зафиксированы, но их преследования, тем не менее, продолжались.

При этом, хотя сострадание не является чем-то невозможным, оно может быть очень трудным.

На личном уровне, как человек, который на собственном опыте испытал расистское физическое насилие, я знаю, что одна из самых трудных форм сострадания, которую можно мобилизовать, - это сострадание к тем, кто причинил нам вред. Сострадание - это не то же самое, что прощение. Сострадать угнетателю - это не значит игнорировать угнетение или даже не прилагать усилий для его преодоления; скорее, это значит признать, что угнетение берет начало в поврежденных состояниях сознания, таких как жадность, ненависть и невежество. Сострадание в этом контексте означает работу по преодолению системной несправедливости без ненависти к людям; оно означает работу по просвещению невежественных и поиску примирения. Мы можем ненавидеть расизм, но не расистов, над воспитанием и преобразованием которых мы должны работать. Это более трудный путь, чем простое отвращение к своим угнетателям и их отторжение. Поэтому мы должны брать пример с таких деятелей, как Нельсон Мандела, который сказал: "Наше человеческое сострадание связывает нас друг с другом - не в жалости или покровительстве, а как людей, которые научились превращать наши общие страдания в надежду на будущее". Более того, по причинам, указанным выше, я считаю, что нам необходимо сострадание не только к нашим собратьям, но и ко всем живым существам. Нам необходимо осознать, насколько сильно ординарная деятельность опирается на деградацию окружающей среды, а также на эксплуатацию и жестокость по отношению к нашим собратьям - нечеловеческим животным.

Наконец, чтобы не стать патерналистскими или покровительственными, нам нужно объединить Революционное счастье с Зететизмом или смиренным знанием, о котором я говорил в главе 6. Частью "философии как мета-ноэтики" Танабэ Хадзимэ была этическая приверженность конечности, которую он называл "великим состраданием" через "великое отрицание" (daihi daihi 大否大悲). Он утверждал, что признание того, что все мы ограничены, повреждены и достойны порицания, позволяет нам соединиться с конечностью других. Проблема не в том, что мы осуждаем других, а в том, что мы не осуждаем себя и, таким образом, морализируем без смирения. Мы все "проблематичны". Природа конечных существ - ошибаться. Поэтому мы должны исходить из взаимного признания наших слишком человеческих недостатков и промахов. Именно наши общие слабости служат источником нашего взаимного сострадания. Нас объединяют наши общие недостатки и общие страдания. Кто-то страдает больше, кто-то меньше; кто-то больше или меньше поврежден; и мы могли бы спорить о том, кому хуже или кто больше страдает, до самой смерти. Но все люди несовершенны и все страдают. Частично мы достигаем сострадания, признавая свои собственные ограничения и страдания и исходя из этого откликаясь на страдания других. Это взаимное признание, утверждает Танабэ, позволяет нам вместе работать над созданием лучшего мира.

Нет более фундаментальной задачи. Как выразился Корнел Уэст в памятной фразе Теодора Адорно: "Поиск истины, поиск добра, поиск прекрасного - все это требует от нас позволить страданию говорить".

Заключение

В целом я использовал эту главу как способ начать предварительную переоценку роли ценностей в гуманитарных науках. Самый прямой вывод из нее заключается в том, что призыв изгнать ценности из наших исследований ошибочен. Ни подчеркивание дихотомии "факт-ценность", ни акцент на этическом релятивизме на самом деле не избавляют от ценностей. Например, даже призыв исключить теологию из религиоведения сам по себе опирается на ценности - такие, как секуляризм или лаицизм. Но я хочу еще раз подчеркнуть, что эта проблема не является исключительной для религиоведения. Она отражает в микрокосмосе проблемы с социальными науками, якобы свободными от ценностей. Большинство исследований опираются на эпистемические ценности или глубокие этические концепции. Поэтому призыв к свободе ценностей не может быть оправданным.

Это не обязательно должно быть угрозой для "объективности", как кажется. Мне кажется, что "объективность" - это бесполезный термин, в котором слишком много призрачных противопоставлений. Как отмечают некоторые теоретики, "объективность" имеет очень разные смыслы, в том числе: беспристрастность или отсутствие личных привязанностей; бессубъектность; направленность на получение достоверных доказательств. Полное отсутствие личных привязанностей может быть несовместимо с ценностями (эпистемическими и иными), но ценности не угрожают другим формам объективности. То, что ценности привносятся в фрейминг-исследование, не означает, что его результат - лишь личное субъективное мнение ученого. Напряженный интерес к изменению климата может побудить человека изучать дождливую погоду, но этот интерес не делает собранную им информацию об осадках недействительной. Личный опыт расизма, бедности или сексизма может вдохновить ученого на исследовательский проект, но это не должно ставить под сомнение его результаты. То же самое можно сказать и о большинстве исследований в области гуманитарных наук.

Но тем, кто мыслит преимущественно ценностными категориями и в значительной степени отказался от понятий "факты", я хочу еще раз подчеркнуть, что никому не приносит пользы, когда ученые искажают факты в угоду заранее определенным политическим или этическим целям. В этом отношении сторонники ценностного нейтралитета правы - ученые иногда виновны в искажении исходного материала в угоду невысказанным ценностям. Критическая работа по выявлению этих предубеждений должна продолжаться. Но проблема не в наличии ценностей как таковых; проблема в фальсификации доказательств. На самом деле, ключевым следствием апелляций к свободной от ценностей социальной науке в целом является то, что они загоняют различные мотивы в подполье. Именно утверждение о том, что социальная наука должна быть аполитичной, заставляет ученых маскировать свою политику под фактические утверждения, презрительные осуждения или замаскированные моральные суждения. Именно представление о том, что социальная наука должна быть свободной от ценностей или этически релятивистской, заставляет ученых скрывать свои этические идеалы, политические интересы и теологические обязательства. Резюмируя, можно сказать, что именно эти апелляции к ценностной нейтральности порождают крипто-теологии и крипто-этику.

В качестве альтернативы ученые должны стремиться к осознанию собственных ценностей и к тому, чтобы сделать свои мотивы явными. Проблема не в том, что мы выносим нормативные или ценностные суждения, а в том, что нам все еще необходимо раскапывать невысказанные или недотеоретизированные нормативные обязательства, которые лежат в основе конкретных подполей. Я согласен с Максом Вебером в том, что ценности имеют жизненно важное значение для определения исследовательских программ, и что нам также необходимо не допустить, чтобы наши надежды и страхи исказили наши выводы. Точно так же я согласен с Францем Боасом в том, что нам необходимо отказаться от представлений о культурном превосходстве и в этом смысле убедиться, что мы поняли другую культуру или историческую эпоху, прежде чем претендовать на то, чтобы судить о ней. (Это может быть полезным упражнением в смирении - представить, за какие моральные промахи нас могут осудить прошлые или будущие поколения). Нам нужно быть скромнее и меньше осуждать других.

Я также выступал против контрабанды ценностей, замаскированных под эпистемологическую критику. Но я также пытался продемонстрировать некоторые из многих возможных законных способов перехода от факта к ценности и наоборот. Повторюсь, проблема заключается не в сочетании этики и эпистемологии, а в путаных представлениях об их взаимоотношениях, которые можно прояснить, как только мы перестанем пытаться полностью запретить этику и дадим возможность свободно и безудержно анализировать ее роль в нашей работе. Как только этические нормы окажутся на поверхности, их можно будет подвергнуть тщательному анализу и обсуждению. (Хотя лучший способ изменить мнение людей - это, вероятно, истории, рассказы о личном опыте и особенно сочувственные анекдоты).

В связи с этим я утверждаю, что гуманитарные науки должны принять особую ценностную цель - человеческое процветание. Призыв к революционному счастью имеет конкретные последствия для ученых. Гуманитарные науки должны помогать нам процветать как человеческим существам. Во многих отношениях это возвращение к раннему представлению о цели гуманитарных наук и, в частности, либеральных искусств. При этом революционный характер цели обязывает нас признать, что многие люди на планете не в состоянии работать над своим полным расцветом, потому что их буквально не видят и не слышат, или потому что их экономическое положение ставит их перед рядом очень плохих "выборов".

По этой причине нам нужна политика сострадания и возвышения. Критическая этика добродетели перекликается с тем, что Пауло Фрейре называл в "Педагогике угнетенных" освобождающей педагогикой, направленной на критическое сознание, которое позволяет видеть социальные и экономические противоречия и, следовательно, преодолевать препятствия на пути к более полному становлению человека.129 Она также напоминает о том, что Хоркхаймер считал отличительной чертой различия между "традиционной" и "критической" теорией - а именно, что традиционная теория понимает себя в первую очередь как простое описание общества. В то время как критическая теория призвана изменить ее. Хотя пространство не позволяет более полно изложить конкретные политические проекты, которые можно было бы предложить, я имею в виду акцент на достоинстве, эгалитарной прямой демократии, отчужденном правительстве и, наконец, на том, что коренные активисты из племени цотциль называют "ичбайль та мук" или "помогать друг другу в достижении величия" в служении "лекиль кукслежаль" или "жизни, которая хороша для всех", основанной на "общинной связи с землей" и нашей нечеловеческой средой. Мое знакомство с "Революционным счастьем" - это предварительный жест в сторону того, как это может выглядеть.

Это также напрямую связано с работой, которую я продвигаю в этой книге. Мы все время пытаемся (и безуспешно) решить системные проблемы, обвиняя отдельных людей или наводя порядок в терминах. Однако для того, чтобы произвести значимые изменения, нам необходимо знать, как возникают социальные типы и как их свойства скрепляются вместе. Общий рефрен современной культурной критики заключается в том, что мы часто чувствуем себя в ловушке социальных категорий или несправедливых классификаций. Мы часто принимаем исторически обусловленные и изменчивые категории за универсальные или неизменные реальности - в результате чего социальные и природные виды сливаются воедино. Учитывая, что мы живем в вечно разворачивающемся, процессуальном социальном порядке, нам необходимо принять субъективность, способствующую постоянному самопреобразованию. По этим причинам я пытаюсь разработать гуманитарную науку, которая позволит нам ясно увидеть, как социальный мир производится в настоящее время, а также как мы могли бы производить его иначе.

8: Заключение: Становление метамодерна

Когда-то один человек отправился в далекий путь, чтобы научиться страху. За прошедшее время он становился все легче и ближе, искусством овладевали с ужасом. Но теперь, когда с создателями страха разобрались, пришло время для чувства, которое подходит нам больше. Речь идет о том, чтобы научиться надежде.

Эрнст Блох, Принцип надежды, том 1

Философов-метамодернистов не было, поэтому возникла необходимость стать одним из них. Я представлял себе всю эту монографию как своего рода инти- мативное философское упражнение, в ходе которого читатель учится дезинтегрировать понятия, практиковать деконструктивную бдительность, а затем достигать нового вида реконструктивной способности. Это дает частичную свободу от социальных типов, позволяя создавать новые, пока еще невообразимые концептуальные блоки для теории и общества в целом. В этом смысле метамодернизм - это своего рода витгенштейнианская терапия. Но если Витгенштейн пытался излечить патологии философии, чтобы вернуть нас к повседневности, то повседневные способы бытия также демонстрируют свои собственные патологии. Поэтому метамодернизм отличает себя от различных антифилософий тем, что улучшает и обыденные представления, превращая метамодернизм в своего рода "экзистенциальную терапию", которая применима как к философской сфере, так и к повседневности.

Скажем так: пройдя эту терапию, досконально усвоив это движение мысли, человек становится метамодернистом. Опять же, приставка "мета" в первую очередь указывает на более высокую позицию абстракции, взгляд сверху - или, если использовать другую метафору, на самоосознание того, как мы запутались во временном горизонте нашего исследования. Как постоянный критик, это неизбежно была критика самого себя и моих собственных философских формаций. Но, пройдя этот путь вместе, дорогой читатель, если ты со мной, мы оба теперь можем быть метамодернистами, то есть союзниками в коллективном проекте продвижения вперед. Метамодернизм не фиксирован. Он растет и развивается. И поскольку он осознает свое положение и ограничения, он способен выйти за эти пределы.

С точки зрения модернизма метамодернизм может выглядеть как постмодернизм: потому что он отвергает застольные апелляции к объективности; потому что он отвергает очищение ценностей от фактов; потому что он подрывает европоцентризм; потому что он настолько скептичен, что даже стал скептичен по отношению к скептицизму. Он также может быть похож на постмодернизм, потому что утверждает антиэссенциализм, отказывается от реализма, радикализирует сомнение и углубляет лингвистический поворот. И самое главное, он может быть похож на постмодернизм потому, что на самом деле серьезно относится к постмодернизму, пытаясь сформулировать и проработать постмодернистские философские утверждения, вместо того чтобы отвергать их как простое мракобесие. Такая практика - необходимый первый шаг к проработке недостатков постмодернизма.

С точки зрения постмодернизма метамодернизм может выглядеть как модернизм: потому что он сомневается в скептической доксе и негативных догматизмах постмодернизма; потому что он возвращает доказательства в оценку ценностей; потому что он подрывает европоцентристский универсализм, не отказываясь от обобщений. Он может быть похож на модернизм благодаря своей попытке сформулировать систему, предоставить возможность перевода и создать продуктивные теории, а также благодаря своему призыву к состраданию и эмансипирующему (пусть и скромному) знанию. Самое главное, он может быть похож на модернизм, потому что формулирует себя ясно и с минимумом жаргона - стиль общения, необходимый для того, чтобы прорваться через чушь и найти путь вперед из ловушки бесконечных, вечных (пере)поворотов и поверхностных ребрендингов.

Однако, как мы должны теперь знать, метамодернизм работает как через постмодернизм, так и через модернизм и, по сути, не сводится ни к одному из них. На самом деле постмодернизм воспринимался прежде всего как отрицание модернизма. Эти ограничения заложены в его основной формулировке. Это прошлое - всего лишь пролог. В дальнейшем метамодернизм стоит особняком.

Эта книга началась с вскрытия постмодернизма, и я хотел бы воспользоваться моментом, чтобы убедиться, что мы ясно понимаем, что это значит. Был общий поворот к отрицанию, который на протяжении целого поколения сгущался в квазидвижение, названное его противниками "постмодернизмом", но траектории и сроки которого были гораздо длиннее, чем те, которые обычно приписывают этому движению. Большинство позиций, связанных с постмодернизмом, были сформулированы теоретиками, которые рассматривали себя как антагонистов с несовместимыми философскими обязательствами. Действительно, многие из теоретиков, наиболее сильно ассоциирующихся с постмодернизмом, сами критиковали постмодернизм. Хотя нетрудно утверждать, что "настоящий постмодернизм" так и не был опробован, тем не менее, реальность в появлении. Ученые в самых разных областях рассматривали постмодернизм как сонаправленное движение и либо перенимали некоторые идеи, которые популярно приписывались ему, либо определяли свои работы в полемическом противостоянии с тем, чем, по их мнению, был постмодернизм. Именно это послужило основой для возникновения постмодернизма как научной парадигмы.

Теория социальных видов позволяет нам быть более конкретными. Если постмодернизм1 был миметически обоснованным архитектурным движением, то постмодернизм2 - это свободное скопление скептических доксов в определенном наборе гуманитарных и социальных научных дисциплин, слабо закрепленных комбинацией динамических номиналистических и миметических процессов. Его общие свойства были получены в результате классификации, редактирования и компиляции под заголовком "постмодернизм", особенно в англо-американской вторичной литературе. Затем он развивался, имитируя созданный таким образом бриколаж. Постмодернизм2 был прежде всего академической парадигмой, которая удовлетворяла потребности университета, находящегося в процессе самореформирования, и она нашла себе применение, переформулировав различные скептические загадки и связав их с освободительной политикой. Его свойства были стабильны лишь постольку, поскольку негативные доксы, приписываемые ему, контролировались учеными из разных дисциплин. Стоит также отметить, что многие из ключевых мыслителей, чьи труды были собраны в постмодернистский канон, такие как Бодрийяр, Делез, Деррида, Фуко, Иригарэ и Рорти, родились в 1920-1930-е годы. Это были даже не бумеры, а поколение Элвиса Пресли и Джеймса Дина. Справедливости ради следует отметить, что в последнее время предпринимаются отчаянные попытки найти последних живых европейских философов, которые повторили май 68-го, и сделать из них либо тренд, либо соломенного человека, но эти мыслители все же представляют интеллектуальную борьбу старшего поколения. Созданная ими научная модель была полезной, но сейчас она устарела. Пришло время обобщить их идеи, определить их и двигаться дальше.

Иначе говоря, существуют различные возможные способы определения постмодернизма или науки под знаком негатива. Но из гетеро-генного множества явлений, называемых постмодерном, я вычленил особую нить - автокритику самой философии, выраженную в небольшом наборе фундаментальных проблем. Соответственно, эта книга исходит из пяти "постмодернистских" проблематик: 1) антиреализм; 2) дисциплинарная автокритика; 3) лингвистический поворот; 4) широкий климат скептицизма; и 5) этический нигилизм; и, серьезно и диалектически проработав каждую из них, мы создали нечто новое, имеющее ценность независимо от того, что оно собой представляет.

вдохновения. Удивительно, что в результате получилась новая модель научной работы в гуманитарных и социальных науках, которая работает за счет отказа или инверсии всего того, что, как предполагается, делает такую науку невозможной. В конце концов, мы принимаем их самые яростные формулировки и, принимая их или выворачивая наизнанку, превращаем их в основу для нового пути вперед.

Это стало пролегоменом к любому будущему метамодернизму. Эту книгу трудно обобщить. Мне часто казалось, что каждая глава могла бы стать отдельной монографией. (Это почти само собой разумеется, но чтобы получить максимальную отдачу от этого проекта, необходимо прочитать сами главы, а не только их краткое изложение). Тем не менее, ниже мы повторим ее составные части в обратном порядке. Для этого я подготовлю почву, сделав последнюю ремарку.

Метамодернизм - это постапокалиптическая философия гуманитарных наук, и он был задуман в длинной тени многих дисциплинарных панегириков. Но если гуманитарные науки и умирают, то это медленно прогрессирующая и давно ожидаемая болезнь. Действительно, ученые сетуют на "кризис" гуманитарных наук и предсказывают их гибель уже более восьмидесяти лет. Временная структура гуманитарных и социально-научных дисциплин, похоже, едва успела сложиться, как уже появились предсказания о скором крахе. Эти проклятия были и правы, и неправы, поскольку одни показатели (например, количество студентов) свидетельствуют лишь о скромном спаде, а другие говорят о том, что гуманитарные и социальные науки пережили массовую потерю культурного престижа. Но и количество студентов не является лучшим показателем здоровья. Мы также не должны игнорировать все экономические факторы - отказ от финансирования государственного образования, наступление на стаж и рост числа адъюнктов, акционирование университета, восхождение нового административного среднего звена, приоритет степеней STEM и бизнеса - которые привели к понятным бедам.

Однако, как я уже неоднократно отмечал, положение гуманитарных наук усугубилось тем, что мы пережили особый кризис легитимации, вызванный доминированием постмодернистского афлекта, который манифестировался в парадигмальных формах теоретизирования в целом ряде дисциплин. Многие из нас поменяли решение проблем на их проблематизацию. Обратили критическое мышление вовнутрь, пока оно не превратилось в круговую расстрельную команду. Отвергали возможность интеллектуального прогресса ради нарративов упадка. Овладевали подозрительностью, пока подозрительность не овладевала нами. Многие профессора стали экспертами в том, чтобы отвратить студентов от того самого энтузиазма, который изначально привлек их к гуманитарным и социальным наукам. Некоторые из них были необходимыми корректировщиками, но многие - разъедающими. К сожалению, даже когда эта интеллектуальная клика ослабевает, она угрожает укоренить некоторые из своих самых непродуктивных привычек мышления.

В результате, в частности, профессорам гуманитарных наук стало трудно оправдывать свои позиции в университете в целом (например, зачем финансировать постструктуралистский литературный анализ, а не инженерный, особенно если первый говорит нам, что любая интерпретация одинаково валидна). Есть причины, по которым после целого поколения автокритики типичная привилегия профессора гуманитарных наук - быть игнорируемым обществом в целом. Хотя в академии было много хорошего под знаком негатива, она способствовала созданию карикатуры на пупкоглазых, бесконечно деконструирующих себя интеллектуалов из башни из слоновой кости.

В ответ на этот кризис легитимации данная книга представляет собой попытку амбициозной защиты и систематической переоценки гуманитарных наук. Я утверждал, что мы должны деколонизировать и демонтировать наши ака- демические силосы, потому что традиционная структура дисциплин и их областей исследования устарела, избыточна и приводит к различным ненужным тупикам. Мы также должны усовершенствовать лучшие стороны постмодернизма, не поддаваясь его подводным камням. Мы не можем решить все проблемы на уровне научных абстракций. Организация тоже будет важна в ближайшие дни. Но участие в этом совместном труде может привести к множеству полезных результатов.

Таким образом, я представил новую научную модель, которую мы можем взять с собой на улицы и восстановить видение гуманитарных наук как образа жизни, направленного на плюралистические формы человеческого, и обязательно многовидового, процветания. Одна вещь, которую разделяли классические гуманисты и современные антигуманисты, - это представление о том, что быть человеком - это в определенном смысле быть лишенным сущности. В фундаментальном отношении мы являемся самосоздающимися сущностями. Наш мозг "пластичен". Наши тела можно тренировать. Наш разум можно расширить. Наши добродетели можно культивировать. Мы можем стать лучшими людьми. Мы можем научиться жить более осмысленной жизнью. Мы можем строить более справедливые общества и более сплоченные сообщества. Мы постоянно развиваемся, а значит, наша работа никогда не будет закончена. Мы можем продвигаться к смиренному познанию себя и других. Гуманитарные науки могут помочь нам в этом. Позвольте мне в последний раз попытаться рассказать вам, как это сделать.

Метамодернистская этика: Революционное счастье. Постмодернизм закрепился в академии прежде всего как разновидность морализаторства, связанная с набором скептических доксов. Под знаком таких негативных лозунгов, как логоцентризм, эссен- циализм, расизм, фаллоцентризм и т. п., он предложил мощный набор этических норм. Но они, как правило, не признавались этикой, поскольку были сформулированы в негативном ключе. Сторонники ценностного нейтралитета и этического релятивизма пристыдили ученых, заставив считать, что демонстрация достоинств сродни признанию недостатков. Поэтому ученые загоняли свои ценности в подполье, чтобы они всплывали только в виде упрощенных осуждений или этических суждений, тайком подсунутых в качестве эпистемологической критики.

Проповедь презрительной версии ценностного нейтралитета лишь увековечивает проблему, которую он пытается решить. Вместо того чтобы подавлять свои ценности, нам нужно вывести их на поверхность и заставить работать на нас, потому что только признав их, мы сможем честно и открыто к ним обратиться. Кроме того, наш страх перед ценностями не нужен. Существует множество способов перейти от "есть" к "надо". Действительно, как только эти пути будут признаны, мы сможем увидеть различные законные средства, с помощью которых можно связать факты и ценности. Это неозначает, что важны только ценности, но, напротив, эмпирические данные оказываются связанными с некоторыми ценностными утверждениями, так же как некоторые ценностные утверждения оказываются связанными с тем, как мы представляем эмпирические данные. Более того, один из важнейших способов перехода от фактов к ценностям - это признание заявленной цели. Это позволяет выносить беспристрастные суждения по отношению к этой цели.

Поэтому я предложил в качестве цели для гуманитарных наук отрицание негативной этики постмодернистской критики и, таким образом, открытие критической добродетельной этики, направленной на процветание человека и многих видов. В книге "Революционное счастье" говорится, что если вы хотите прожить жизнь, которую стоит прожить, и если вы можете признать, что другие хотят сделать то же самое, это изменит ваш взгляд не только на ваши личные привычки, но и на всю научную деятельность. Существует множество способов, с помощью которых можно представить себе эвдаймонию, но я утверждал, что центральной добродетелью является сострадание. Итак, одна из отправных точек постмодернизма - предполагаемый "этический нигилизм" - уступила место более продуктивной форме Революционного счастья, которая требует не только переориентации на этику, но и переориентации на знание. Чтобы гуманитарные науки могли реализовать свой потенциал, им необходима эпистемологическая позиция, не переходящая в эпистемологическую самоуверенность или незрелый скептицизм.

Метамодернистская эпистемология: Зететизм. Постмодернизм отождествляется с универсальным скептицизмом, но, как мы видели, его скептицизм не зашел достаточно далеко. Он остался привязан к негативным догмам, которые загнали его недоверие в предвзятые области. Мы должны были скептически относиться к такому пресыщенному скептицизму. Универсализировав сомнение, мы научились сомневаться в своих собственных сомнениях. Это привело к пересмотру эпистемологической позиции - цетизму, который представляет собой приверженность недогматическому, смиренному знанию. Зетическое знание - это знание как социальный вид или процесс, а не как конечная точка.

Политизированный скептицизм потерпел неудачу и как политика, и как эпистемология, и теперь настало время эмансипирующего знания. Метамодернистский дзетицизм в сочетании с абдукцией помогает нам понять, как конкретно следует строить и оценивать теории (и другие научные обобщения). Он показывает нам, как мы можем добиться прогресса как в позитивном, так и в негативном знании (увеличение доказательств и опровержение альтернативных гипотез). Отклоняясь от поиска определенности и одновременно избегая философских неврозов, которые возникают из-за того, что мы представляем себя невоплощенными.

В то время как сознание, Зететизм предполагает, что мы можем добиться большего философского прогресса, постулируя (предварительно) взаимозависимое совместное возникновение тела и разума. Имея в руках абдуктивное умозаключение, мы также знаем, как мир служит своей собственной моделью и как абдукция направляет наше внимание на обнаружение его корреляций и признаков. Для этого нам нужна полуотика.

Метамодернистская семиотика: Гилосемиотика. Постмодернизм регулярно связывают с лингвистическим поворотом. Путь к развязке лингвистического поворота в некоторых отношениях заключается в его усилении, а не в отказе от него. Мы подходим к миру семиотически, но, как и наши собратья-животные, мы не заключены в рамки языка. Гилосемиотика - натурализованная, материальная семиотика - исследует не только то, как мир функционирует в знаках, но и то, как деятельность по созданию и интерпретации знаков функционирует в животном и растительном мире.

Помимо решения ряда философских проблем, гилосемиотика имеет и практическое значение. Перед лицом разворачивающихся кризисов, связанных с изменением климата, массовым вымиранием, экономическими потрясениями и возможным завершением эпохи антропоцена, в которой человек занимает ведущее положение, раздаются многочисленные призывы к многовидовому сосуществованию. Как бы ни были ценны эти призывы, они часто наталкиваются на проблемы, когда нечетко определенное понятие "агентности" выводится из сферы людей и некритично переносится на животных или объекты. Хилосемиотика решает проблему лучшего толкования агентности, предоставляя философские рамки для межвидовой коммуникации, которые связаны с текущими исследованиями в этологии животных и смежных областях. Таким образом, гилосемиотика - это только первый шаг, но он имеет значение для процветания нескольких видов.

Кроме того, гилосемиотика дает представление о значении, которое будет ценно для исследований в различных дисциплинах. Смысл - это умозаключение. Мы должны мыслить в терминах асимметрии между производством знаков и их принятием, добровольными и непроизвольными знаками, созданием смысла и его интерпретацией. Нам нужно поднять минимальную онтологию и базовую семантику вместе; показать, как разумные существа интерпретируют свое окружение и как сообщества сигнальных организмов приспосабливают к нему свои знаковые системы. Таким образом, этот рассказ о значении позволяет нам увидеть, как люди соткали вокруг себя богатую семиосферу в терминах социальных видов.

Метамодернистская социальная онтология: Социальные виды. Эта монография началась с признания того, что многие академические дисциплины переживают кризис в отношении своих дисциплинарных объектов. Ответ, предлагаемый здесь, состоит не в том, чтобы отвергнуть кризис, а в том, чтобы его разрешить. Это было сделано по двум причинам. Во-первых, мы должны принять эти стратегии разрушения, потому что дезинтеграция концепций сама по себе является ценным корректором овеществления и неуместной конкретности обычных способов подхода в гуманитарных науках.

Часто нам нужно знать, что мы не заключены в категории, которые использовались для нашего определения. Поэтому деструктивная критика необходима - не только для дисциплины, но и для отдельных ученых - чтобы расчистить почву и разрушить наши старые представления, прежде чем мы сможем достичь одновременной деконструктивной энергичности и способности к реконструкции, которых требует наша работа.

Во-вторых, предоставление этой деконструктивной критики позволило нам раскрыть фундаментальную природу самих категорий, а также механизмов, которые их производят и поддерживают. Вместо фиксированных и овеществленных представлений о наших дисциплинарных объектах мы теперь можем видеть социальный мир в терминах социальной онтологии процесса с временными зонами стабильности, которые я называю "социальными видами".

Я описал социальные виды как 1) социально сконструированные 2) динамические кластеры

3), которые разграничиваются причинно-следственными процессами, закрепляющими важные кластеры. Социальные виды имеют тенденцию быть высокоэнтропийными и niḥsvabhāva (взаимозависимыми), а также пересекаться друг с другом. Более того, я выступал против

Стандартные оппозиции между социально сконструированным и реальным, культурой и природой, социальными и физическими свойствами. Основу данной монографии составляет попытка сформулировать последствия этой социальной онтологии для исследований в области гуманитарных и социальных наук.

Эта социальная онтология процесса предлагает новые модели для сравнения, фокус на процессах закрепления, а не на распознавании образов, и внимание к тому, как социальные виды населяют миры людей и других существ. Она предлагает новую исследовательскую парадигму, которая, признавая разнообразие и изменения, фокусирует внимание на процессах стабилизации и гомогенизации. Она раздваивает язык и социальные виды, чтобы мы могли изучать и то, и другое. Она также подразумевает, что мы должны отказаться от концептуального анализа как способа обучения. Вместо этого мы должны исследовать дисциплинарные категории как исторически запутанные, разворачивающиеся властные кластеры с конечным набором закрепляющих процессов. Из обломков дисциплинарных объектов я стремился построить новую модель исследования, но эта теория социальных видов требует, если вообще требует, повышенной рефлексивности по отношению к нашим категориям анализа. Последующие тома, написанные мной и (я надеюсь) другими, продемонстрируют ценность этого способа анализа.

Мой акцент на кластерах власти и каузальных процессах, закрепляющих такие типы, указывает на важные (и взаимосвязанные) вопросы о каузальности и власти, которые я вычеркнул из рукописи не потому, что мне нечего было сказать, а потому, что у меня их было слишком много. Поясню: большая часть академического теоретизирования и морализаторства предполагает асимметрию власти. Однако консенсус по поводу того, что такое власть и как ее следует исследовать, был весьма ограничен. В той мере, в какой существует хоть какой-то консенсус в разных дисциплинах, власть либо понимается в терминах доминирования/подчинения (а-ля Фуко плюс или минус Грамши) или предполагается, что это нечто вроде причинно-следственной связи - власть индивида должна быть равна его способности вызвать изменения в поведении другого человека. Хотя этот подход нуждается в уточнении, он предполагает, что чем лучше мы сможем понять природу причины и следствия, тем лучше мы сможем понять власть, и наоборот. Между тем в последние десятилетия в естественных науках произошел ряд фундаментальных переосмыслений теории причинности. Отсутствие фундаментальной теории причинно-следственных связей, соответствующей нашему предмету, препятствует созданию чего-либо подобного в гуманитарных науках. (Гуманитарные науки - это не физика, но многое можно почерпнуть из философии медицины). То, что я представляю себе в качестве следующего проекта, будет способствовать этому на обоих фронтах - предоставлению новой теории причинности для гуманитарных наук (которая обязательно будет опираться на социальную онтологию процесса, сформулированную в этой рукописи) и изучению ее последствий для новой теории власти.

Метареализм. Наконец, я начал эту книгу с утверждения, что конфликт между реализмом и антиреализмом - это прежде всего призрачная оппозиция, как и мнимый дуализм между реальным и социально сконструированным. Реальное - это контрастирующий термин, который требует уточнения конкретного обратного значения (например, ссылки на "реального Наполеона" вводят в заблуждение без уточнения того, какие еще возможные Наполеоны рассматриваются). Под "реальностью" часто понимают независимость от разума, но социальные виды зависят от разума и также реальны. Это привело к созданию теории различных видов зависимости от разума и различных способов существования реальности, которая позволяет нам преодолеть бесполезное противопоставление реалистов и антиреалистов и излечить нас от этого специфического философского невроза.

Многие споры между реализмом и антиреализмом сводятся к степени доверия к тому, что философ, о котором идет речь, считает текущей "научной парадигмой". Но теперь, когда мы знаем, что наука сама по себе является социальным видом, мы можем избавиться от мысли, что она придерживается единой парадигмы или что ее теории и постулируемые сущности поднимаются и падают вместе. Это не "антинаука". Мы можем гордиться научными открытиями, использовать различные научные методы и восхвалять отдельных ученых, не изображая ложной целостности и не овеществляя "науку" как таковую. Отрицание единства науки как категории означает, что многие споры о социальном конструировании конкретных научных "фактов" (например, обсуждение "социального конструирования" пептида TRF) являются локальными проблемами, имеющими значение прежде всего для тех научных областей, в которых они возникают и которые эмпирическим путем пытаются ответить на вопросы такого рода.

Отказ от сциентизма, маскирующегося под реализм, подразумевает необходимость в более совершенной эпистемологии и социальной метафизике, которые метамодернизм и стремился обеспечить.

Философия гуманитарных наук, основанная на социальной онтологии процесса, которая способна проследить разворачивание деэссенциализированных основных категорий во всей их сложности. Она предлагает набор осязаемых методов для производства скромного, эмансипирующего знания. Это зететическое знание в горизонте конечности. Я не ожидаю и не хочу быть последним словом ни по одному из этих вопросов, и некоторые из моих идей будут развиваться. Метамодерн-изм - это не догматизм. Он не желает и не воображает ортодоксии. Проблема с системами возникает, когда они представляют себя как полностью самодостаточные или всеобъемлющие. Метамодернизм не претендует ни на то, ни на другое.

Метамодернизм стремится стать вспышкой озарения в пасмурную ночь. Это начало разговора, а не его конец. В нем заключены мощные силы, как разрушительные, так и оздоровительные, с которыми придется поработать. Весь этот проект представляет собой разбрасывание семян. Если метамодернизму суждено осуществиться, несколько человек должны решить вырастить из этих семян то, что я не могу себе представить.