Жизнь Алексея. Диалоги [Александр Яковлевич Ярин] (epub) читать постранично

Раннее христианство, когда оно создавало библиотеку своих историй, было своего рода обэриутством античного мира. Оно отказывалось не просто от язычества, а прежде всего от порядка отношений между людьми, от причинно-следственных связей этого мира. Оно искало логические и истолковательные системы, ни на какие другие не похожие, оно искало их вне обычных отношений и связей. Так поступает всякое историческое движение, претендующее на полное обновление мира, — не иначе поступало и раннесоветское общество, пытаясь отменить все «дореволюционное». Обэриуты были — нет, ни в коем случае не действующими участниками и даже не наблюдателями этого процесса! — но его воспроизводителями в художественной форме, в том числе и в целях личного философствования:

Стояла бочка с пивом, а рядом сидел философ и рассуждал: «Эта бочка наполнена пивом. Пиво бродит и крепнет. И я своим разумом брожу по надзвездным вершинам и крепну духом. Пиво есть напиток, текущий в пространстве, я же есть напиток, текущий во времени» (из письма Д. И. Хармса).

Раннехристианские святые и угодники тоже были отчасти «естественными мыслителями», наподобие тех, кого коллекционировал Даниил Хармс, например:

Александр Башилов, портной-горбун, автор афоризма «Были бы мы проще — жили бы как рощи». По-видимому, Башилов и описанный Минцем «уличный философ» с бухгалтерской книгой, полной мудрых изречений, витийствовавший в конце 1920-х годов у кинотеатра «Пикадилли», — одно и то же лицо (из биографии Хармса, написанной В. И. Шубинским).

Описание таких людей, находящихся вне порядка жизни, ничему определенно благому (или политически вредному/полезному) не учит, как мы видим и на примере Алексия, и на примере «естественных мыслителей». Оно только демонстрирует, что есть другие люди с другими закономерностями слов и поступков. Понимать эти закономерности с самого начала было необязательно, эта непонятность, отдельность так же привлекала раннехристианского человека, как она привлекает русского писателя Александра Ярина.

Ярин не понимает этих людей (о чем честно предупреждает), хотя, конечно, читал все, что нужно было на их счет прочесть.

Исследователи и простые читатели этого многослезного жития ломают голову, не в силах уяснить себе причин дикого и противоестественного поступка Алексия, принесшего столько горя близким и любящим его людям и поломавшего их жизнь. Я, разумеется, тоже не могу его понять, но надеюсь, что хотя бы отчасти приблизился к осознанию этого своего непонимания (из вступительной заметки автора).

Именно поэтому он хочет слышать их голоса и хочет, чтобы и мы их слышали. Говорящий человек понятнее молчащего. Если бы мы услышали голос святого Мартина, например, то, может быть, приблизились бы к осознанию своего непонимания: почему он отдал нищему половину плаща, а не целый. Шикарным жестом его разодрав. Таких примеров псевдоабсурдного поведения в агиографии множество.

Писатели XIX века желали от пересказов житий сатиры на обскурантизм (к примеру: Анатоль Франс) или умиления для себя и поучения для читателя (Толстой или Лесков позднего периода). Умиление, быть может, и достигалось при случае (как при случае достигалась и сатира), но поучение? Все бросить и уйти нищим, не думая о родных, потому что любовь к Богу выше любви к родным, это русским сектантам — хлыстам, субботникам, духоборам и прочим, не говоря уже о скопцах, — не надо было объяснять, они сами так жили. Одно из самоназваний хлыстов, кстати, было «божьи люди», то есть как бы «алексеи». Они уже были внутри этой странности мира, их некуда было дополнительно увлекать. Впрочем, встречались и образованные люди, проделавшие этот уход и это превращение, вспомним хотя бы Александра Добролюбова, одного из ранних декадентских поэтов, впоследствии основателя секты добролюбовцев. Друг его юности Валерий Брюсов уходил из дому играть в карты, когда Добролюбов заворачивал из своих странствий в Москву и навещал сестру Брюсова (по воспоминанию В. Ф. Ходасевича).

Александр Ярин вызывает перед нами действительно непонятный нам (или ложно понятный современным христианам) мир и заставляет его дышать, страдать и двигаться.

Большинство житий — это театр. Может быть, пантомима с повествователем, что тоже театр. «Алексий» у Ярина — скорее кино. Эта книга показывает нам кино, поскольку приближает нас наплывами близко к лицу то одного, то другого персонажа. И именно через прямую речь достигается это несвойственное театру (и достигаемое в классической драматургии разве что массой монологического текста) приближение.

Непонимание оказывается еще одним