Раскалённая [Елена Тальберг] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
Раскалённая
Прижимаю ладонь к щеке и иду. Утро уже теряет свою прохладу, ноги устало черпают песок на тротуарах, людей я стараюсь не замечать, чтобы не натыкаться на их удивлённые и поспешно отводимые взгляды. Вчера меня толкнули на раскалённую плиту, а щека до сих пор горит. Щека вся пышет жаром изнутри, я уже не могу его сдерживать, но и открыть лицо тоже не могу. Скоро ладонь моя горит так же, как щека. Я продолжаю идти. Мне нужно успеть сходить на перевязку, чтобы днём уже не выходить из дома. Днём на город падает жара, она уже и сейчас льётся с неба, но её пока можно терпеть. Мне же и собственного жара хватает. Если на меня прольётся хоть капля – боюсь, щека моя не выдержит, запылает самым настоящим огнём, опалит волосы и всё, что ещё осталось во мне неопалённого.
Сегодня мне исполнилось восемнадцать лет. Вчера к раскалённой печке меня толкнул соседский мальчишка, за которым меня попросили присмотреть, он совсем ещё малыш и очень плакал, когда увидел мою щеку. Мама бы тоже плакала, но она не видела пока, я при ней хожу только в повязке. Мама вчера пришла позже всех, уже после «скорой». Я сказала ей, что обожглась чуть-чуть, совсем не больно, но надо носить повязку, чтобы зараза не попала. Врач не сказал ничего, и мама поверила.
Медсестра, перевязывающая мне лицо, так торопится, что рвёт бинты вместо того, чтобы аккуратно их разрезать, и злится от собственной неловкости. Я не знаю, торопится ли она скорее от меня уйти (но ведь она столько лиц перевидала!) или же у неё свои неотложные дела есть… Мы расходимся с ней быстрее, чем успеваем решить, от чего же все-таки бежим – она от моего горящего лица или я от её ранящей меня торопливости.
На улице уже так жарко, что кое-где плавится под ногами асфальт. Мне нужно скорей домой. Там мама ждёт меня. Никто ведь к ней теперь не заходит. Раньше хоть соседка приходила, но она переехала в другой район. Теперь заглядывает, только если сына навещает (квартиру она ему оставила). Я её уже почти и забыла – ни лица, ни имени не осталось… А вот сына её помню хорошо. Его зовут Слава, он дружил с моей сестрой – Нией.
Ния умерла пять лет назад. Сгорела.
Маме позвонили и сказали, что Ния упала с моста и спасти её не успели. Через неделю после Нии умер папа, всю эту неделю он пил, пил и умер. И мы с мамой остались вдвоём. Мама запретила мне и близко приближаться к воде. А когда я сказала, что это напрасно, ведь Нию сгубил огонь, а вовсе не вода, она посадила меня на колени (хотя мне было уже тринадцать лет) и долго-долго уговаривала не ходить к воде. Никогда. Я пообещала, что не буду. Ведь после папы и Нии у мамы никого не осталось, кроме меня. А у меня – кроме мамы. Есть у меня, правда, друзья – воспоминания. О том, как мы с Нией и её приятелями ходили в поход, и Слава учил меня плавать… О том, как папа возил нас в Москву, а мы с Нией отстали и потерялись в метро, и шли совсем одни по городу… О том, как мама шила Ние выпускное платье, а я обижалась и завидовала, что мне такое не шьют… Это мои единственные друзья, самые верные, самые дружные, они всегда приходят по первому зову. Но есть у меня и враги – фотографии, на которых ни Нии, ни папы нет уже. Мама, конечно, хочет, чтобы я подружилась с кем-нибудь ещё, но я, видно, совсем не умею искать себе друзей. Ниины приятели меня позабыли. Только Слава иногда узнает меня на улице и, проходя, кивает головой. Я киваю в ответ, но кивками не привяжешь к себе человека. А, между тем, Славу я знаю очень хорошо. По услышанному – от Нии, и по увиденному – собственными глазами. Он очень «беспокойный» человек, все время куда-то рвётся и бежит – в горы, в небо, к морям и океанам. Все думают – вот неймётся парню! – а я знаю: в нём горит огонь, он жжет изнутри и гонит то глухими горами, то зыбким облаками себя испытывать.
Ния никогда не рвалась – ни в высь, ни в даль, но сгорела, а Слава сумел удержать свой огонь. Я всё время пытаюсь найти баланс между этими двумя точками. До сих пор мне это удавалось, но теперь, когда так жжется огонь и к щеке невозможно прикоснуться, я не знаю – сумею ли… Чтобы не сгореть надо быть такой, как Слава.
Я дома. Мама смотрит Игоря Моисеева. Я стою у неё за спиной и тоже смотрю. Сиртаки и Игорь Моисеев уводят её в прекрасное далёко. Из этого далёка мама меньше тревожится за меня, и я вижу, как хоть ненадолго разглаживается складка у неё между бровей, такую носят всё мамы, но моя – самую глубокую. Сейчас огонь так горит во мне, что к щеке невозможно прикоснуться, и я не знаю, как мне быть. Мне невыносимо хочется остудить своё лицо, но сделать это при маме я не могу. Я озираюсь и тихонько выхожу из комнаты в поисках чего-нибудь холодного. На кухне я прислоняюсь к холодильнику, но он быстро нагревается от моего жара, да и неудобно его обнимать. Мне нужно что-то более постоянное и более холодное. Я быстро прохожу по квартире, в зал я не решаюсь заглядывать, чтобы не потревожить маму и не привлечь её внимание, в маминой спальне ничего нет. Я вспоминаю, что в моей комнате есть чугунные статуэтки – очень тяжёлые и очень холодные. Я бегу туда. Нахожу спасение в олимпийском мишке и девочке с портфелем, есть ещё всадник, но он весь в острых выступах – как его не приложи, больно будет. Слышу, как триумфально завершается сиртаки, и бросаю мишку на кровать. Мама заходит в комнату, счастливо улыбаясь мне, и спрашивает: «Хочешь чаю?» Я качаю головой – слишком жарко – и снова припадаю к олимпийскому медвежонку…
Утро тянется. Чувствую, как жар ползёт из кухни, успокаивая и искушая запахом корицы и ванили. Мама приносит мне чашку грецких орехов – на, погрызи, да не сиди ты на полу и сними эти джинсы, я тебе халат постирала, жарко ведь, переоденься – я киваю и жую орехи, чтобы не отвечать. Прижимаю ладонь к щеке. Уже тёплая. Скоро день переплавится в вечер, можно будет пойти гулять. Одной. В спасительную темноту – только шагнёшь за порог, как августовские сумерки потянутся тонкими, влажными пальцами к тебе. Я дойду до реки, поброжу и бегом домой. Мама ждёт меня.
Но вечером жар возвращается, и я делаю вид, что читаю в своей комнате, а сама считаю минуты. Через полчаса начнётся «Щелкунчик», и мне можно будет идти. А раньше нельзя – мама больно сморщит брови (на её широком лице вся боль, вся тревога сразу становится видна): «Куда ты? Зачем так поздно? У тебя что-то случилось?» Балет же уведёт её в прекрасное далёко, и она только попросит: «Не позже десяти, Дашенька, сейчас уже рано темнеет».
Я – Дарья, Божий дар. Сестру назвали Ниобеей. Почему, я до сих пор не знаю. Но, наверно, мама сразу почувствовала горький привкус того, что греки зовут роком, когда Ния родилась. Хотя и ссылалась на греческие корни нашей прабабушки, если спрашивали о чудном имени.
Сегодня мама особенно рассеянна. Утром она поздравила меня с именинами, но мой день рождения мы с ней никогда не отмечаем. Завтра пять лет, как Ния прыгнула с моста. Мама думает, что она должна была удержать Нию. Но удержать было невозможно! Ния сгорела. Она всегда была так плотно закрыта, что никто не видел, как она горит, поэтому никто и не успел её остановить.
По улицам мне нужно пройти очень быстро. Быстро! К реке. Я иду дворами новостроек. Здесь полно собак, они чуют мой жар и бегут с лаем ко мне. Я останавливаюсь.
«Эй! Не бойся, иди, не останавливайся, не тронут они тебя. Иди сюда!»
Я узнаю голос и иду к нему из сумерек, жар в щеке заглушает страх за спиной. Подойдя, я всматриваюсь в лица. Здесь Ксюша, школьная подруга Нии. Она кивает мне, но, заметив белую повязку на моём лице, передергивает плечами и отворачивается. Тогда я смотрю на Славу – это он позвал меня.
«Привет… Ты что здесь делаешь одна?»
«Гуляю».
«А что у тебя с лицом?»
«Обожглась».
Слава молчит некоторое время. Всем очень неловко – и из-за моего лица, и из-за моей сестры, которую почти все они знали, они её ровесники – они здоровы и молоды, а моя отмеченность болью и смертью им мешает. Слава снимает свою куртку с перекладины качелей.
«Пойдём, я провожу тебя. Уже поздно, тётя Вера будет волноваться. Она же никогда не отпускает тебя так поздно».
«Мне нужно к реке».
«Ну, пойдём к реке, – он недоумённо хмурит брови. – А зачем тебе туда?»
Я молчу.
«У неё там свидание», – бросает Ксюша, не поворачивая головы.
Щека вспыхивает, я ежусь на ветру, но не даю Славе растеряться и беру его за руку:
«Свидание у меня завтра, а сегодня я погуляю с тобой. Пока», – я киваю Ксюше и ребятам.
Это мой жар выталкивает из меня эти нелепые слова. Мы идём к реке, я привыкла ходить одна, чужое плечо рядом давит и обессиливает (так хочется просто опереться на него!), чужие шаги заставляют спешить и приноравливаться к ним, и ни о чём уже не думаешь – только бы успеть… Наконец Слава говорит: «Сядем», но я спускаюсь к самой реке и становлюсь на камень у воды. Жду, когда влажный ветер немного смягчит мой жар и я смогу говорить, слова перестанут жечь рот и вылетать с ненужной поспешностью.
«Где ты умудрилась так обжечь лицо?»
«Поцеловала раскалённую печку».
«И что теперь навсегда останется?»
«Я не знаю. Наверно».
«Плохо».
Вода шепчет. Здесь тихо и очень много звёзд над головой. Но я чувствую, как стрелки часов, беспрестанно тикая, тянут меня домой. Я говорю Славе об этом, он послушно кивает, хотя о чём-то крепко задумался.
Когда мы пришли домой и стояли на нашей общей площадке, не зная, как лучше попрощаться (по крайне мере, я точно не знала и была совсем растеряна), он сказал мне то, о чем думал всю дорогу:
«Тебе не следовало так надолго оставлять твою маму. Завтра же пять лет, как Ния утонула».
А сказал только для того, чтобы показать мне, что помнит о Ние! Но я и так это знаю.
Я машинально поправляю (я уже привыкла про себя, не вслух, конечно, поправлять маму и знакомых):
«Ния сгорела».
«Что?»
Он не расслышал, иначе посмотрел бы на меня с опаской или уж по меньшей мере с недоверием.
«Сгорела. Она в воду бросилась только потому, что не могла больше выносить огня, который сжигал её».
«О каком огне ты говоришь?»
Слава смотрит неотрывно, не понимая, подходит ближе, под его взглядом я кладу руку на свою раскалённую щёку.
«В ней горел огонь. Я тоже горю сейчас. Только по-другому. Ния сгорела – так много в ней было огня, она всё никак не могла найти… найти, кому подарить его… Мне пора. Мама действительно заждалась меня».
«Постой!.. Я ничего не понимаю…»
«Мама, мама расстроится, мне надо идти!..»
Но мама не расстроилась и даже меня не корила.
«Я видела, как ты со Славой шла. Ты бы почаще с ним общалась, Дашенька, а то всё одна и одна. Он хороший парень». Мама, мама, мамочка! Горит щека, спать боюсь – подушку прожжет.
Сегодня иду снимать повязку. Иду медленно, тяну шаги. Мне же к маме потом возвращаться! С таким лицом – и к маме. Мама и моё лицо несовместимы. Жар, прорывающийся наружу, сквозь алые полосы на щеке, как и правду про Ниин погашенный огонь – маме никогда не принять. Когда я сниму повязку, мама увидит, что я уже предельно раскалена – ещё немного и сгорю, как Ния. Ния так долго и так умело скрывала свой огонь и свои истинные желания, что никто и не понял, что она сгорела, а не утонула, упав с моста в воскресное утро. Почему я не могу скрыть! Мама никогда бы не догадалась. Разве понимает Славина мать, какой пожар бушует в её сыне? И что это огонь гонит его вверх, вверх по скалам, с облака на облако, с волны на волну (его недавнее увлечение – сёрфинг), а не шальные друзья?
Мама всегда панически боялась быстрых скоростей, крутых обрывов, скользкого льда. Зато мама не побоялась отстоять Ниину золотую медаль, когда из-за чиновничьей ошибки хотели Нию лишить награды, и спасла папу, своим упорством переборов целую бригаду врачей, думавших, что единственное решение – это операция, но с папиным сердцем оперироваться было нельзя, и только мама это знала. Мамочка моя!
Я плачу на крыльце нашего дома. Когда плачешь – можно лицо в ладонях спрятать. Вот я и прячу. Я согласна плакать хоть всю жизнь, лишь бы лица своего не открывать! Маму ушла путёвку в санаторий мне оформлять, но она скоро вернётся. Её голос и её шаги прозвучат как приговор надо мной. Я подниму лицо – всё красное от слёз и от огня. Мама…
Гремят шаги и голос Славы, как удар хлыста, но я ликую – судьи нет! – и приговор откладывается, а плети палача я вынесу.
Палач берёт мое раскалённое лицо в руки.
«За что, за что ты так коришь себя?»
«Я должна спрятать свой огонь. Почему ни в ком он не виден, а у меня на лице пляшет? Почему я вижу огонь во всех, в ком он есть, когда другие за всю жизнь даже тепла чужого не почувствуют, живя рядом?..»
Я ухожу. А вопросы продолжают шуметь в голове. Почему Ния так упорно скрывала свой огонь? Маму с папой, понятно, берегла, хотя дома томилась, как я томлюсь сейчас. Но и из дома не шла. Дружила со многими, но верила ли кому? Славе?..
Щека моя подживает, шрамы бледнеют, и только я знаю, когда прикладываю ладонь к ней, что она так же горяча, как и раньше. Вместо меня в санаторий уехала мама. Мой жар, кое-как скрытый гримом, чувствуют кошки во дворе – стоит мне выйти, как они, мяукая, обступают меня или светят своими глазищами мне навстречу по вечерам. Я дружу с кошками, но не хочу больше дружить с Славой. Когда я зашла к нему посмотреть отпускные фотографии, я увидела на стене портрет Нии. Я смотрела на него украдкой, через плечо. Слава передавал мне одну за другой карточки, а я взглядами воровала Ниин портрет. Как удалось уговорить её позировать? Ния не любила даже фотографироваться, скупо улыбалась и торопилась вскочить, напряженно смеясь. Но вот её портрет!.. Работа была не закончена. Четко и гладко прописаны только лицо и волосы – чёрные-чёрные, заплетённые в косы и брошенные через плечо. Я не помню, чтоб у Нии были такие темные волосы, и, совершенно забыв про фотографии, спрашиваю, кто рисовал Нию и когда. Слава замолкает, долго смотрит на Нию, ничего не отвечая мне.
«Её писал Олег. Наш с ней общий друг. Он погиб через несколько месяцев после Нии в автокатастрофе, поэтому портрет остался незаконченным. Я забрал его себе. Наверно, надо было подарить его твоей маме. Она имеет на него больше прав, чем я. Но он мне дорог как память об Олеге».
Я протестующее машу руками – нет-нет, маме не надо!
«У нас достаточно Нииных фотографий. Оставь портрет себе», – голос досадно садится, и я хватаюсь рукой за горло.
«Да не в этом дело», – Слава смотрит на меня уже совершенно озадаченно и идет к столу налить мне воды.
Вернувшись с стаканом в руке, он садится рядом, и Ния теперь смотрит с портрета нам в спину.
«Понимаешь, я пока тебя не встретил, как-то совершенно забыл, что это Ния на портрете, для меня это было только последней работой Олега и всё, а девушку я воспринимал, как модель, не более. Тебе, наверно, обидно, что я совсем не помню твою сестру? Но на этом портрете её почти и не узнать», – он оборачивается и смотрит на Нию.
Я закрываю глаза. Да, Ния не такая.
Ния была очень красива. Но никогда рядом с ней я не видела ни мальчишки, ни парня, которого можно было бы назвать её. У неё были друзья, были подруги, Слава бы затерялся среди них, если б Ния сама не указала мне на него. Однажды она пришла с чьих-то именин с порезанной рукой. Я была уже в кровати, она села рядом, закатала рукав и сказала: «Смотри. Поспорила со Славкой, что смогу. Кому угодно могу проспорить, я ж не гордая – только не ему!» Я потрогала пальцем тонкий красный след на запястье, испугалась и заплакала. Мне тогда лет восемь было, и я никак не могла понять, почему Ни продолжает с этим Славкой дружить, если из-за него надо руки себе резать. Больше Ния никогда ничего подобного мне не рассказывала и никакими секретами не делилась. Она была старше меня на семь лет. Выше и красивее. Красотой она напоминала мне всегда Вивьен Ли, только не такую утонченную, а более дикую, свободную. Ей все пророчили быть актрисой, а она злилась, едва начинали об этом говорить.
На портрете же она была вылитой Вивьен Ли.
Я спросила Славу: «Правда, она похожа на Вивьен Ли?», но он никак не мог вспомнить, кто это, пока я не крикнула в сердцах: «Ну Скарлетт О’Хара же!», тогда он внимательно посмотрел сначала на Нию, потом на меня и сказал: «Она не смогла бы быть Скарлетт. Никогда. Финал не тот».
Щека вспыхнула таким огнём от его слов, что я уронила стакан, беспомощно посмотрела на его мокрые брюки и убежала, не прощаясь.
Я долго не видела Славу, но он помнил обо мне.
«Огонь плавит металл, питается древесной смолой, в его поцелуе погибают леса. Скрипка, сгорая, поёт свою последнюю, пронзительную песню, арфа – отдаёт свою душу, горящий рояль ужасает – сладким, торжествующим ужасом. Что даст огонь мне? Он не согреет и не утешит в непогоду. Он будет только гнать, гнать вперёд, не давая сердцу успокоиться, он привлечёт других, но их я только обожгу… Вечно древнее одиночество тех, кто горит слишком сильно. Справедливо древнее отчаяние тех, чей огонь слишком слаб и неприметен. Компромисс – подставить ладони под свет, льющийся от свечи, не забывая в кармане припрятать мазь от ожогов и собственной неосмотрительности. Дарья – не Ниобея. Твой огонь вырвался наружу, ты носишь его краски на лице. Ния никогда бы так не смогла. Она боялась. Боялась довериться, боялась открыться. Я звал её с собой, но она не пошла. Не верила, что кому-то нужно не только её красивое лицо, но и то, что жарко томится в груди – всё самое сокровенное… Ушла к реке одна. И не вернулась.
Огонь надо дарить. Отдавать его далям и высям, снегам и морям, людям и камням, строчкам и песням, холсту и струнам. Ты же свой слишком долго держала в себе – вот он и обжёг тебя.
Я сейчас за Полярным кругом, здесь огнем полыхает небо. Посылаю тебе самый его краешек. Слава».
Я иду по улице, в руках открытка, под ногами весенняя грязь. С первым криком птиц я роняю открытку в стекло не оттаявшей лужи. Птицы всегда чувствуют мой жар, они садятся мне на плечи. Я раскидываю руки, и они пляшут на мне, как на раскалённой жёрдочке. Я – раскалённая. Болью и любовью. Принятым и неотданным. Прощенным и забытым…. Я – Дарья, Божий дар.
22 августа 2007 г.
Для подготовки обложки издания использована художественная работа автора.
Последние комментарии
13 часов 48 минут назад
15 часов 21 минут назад
19 часов 14 минут назад
19 часов 18 минут назад
1 день 39 минут назад
2 дней 12 часов назад