Петруша и комар [Игорь Викторович Левшин] (fb2) читать постранично, страница - 2

объяснять, что она должна делать. А так, как раньше, тебе уже неинтересно со мной, я тебе надоела? Ты хочешь, чтобы мы это делали при свете? Петруша гасит свет и ложится на спину. Надя наклоняется, нависает над ним; она шепчет опять, в пахнущий табаком рот его шепчет: я так не смогу, я так стесняюсь; но он уже нашел своим хоботом тесный, пока, вход в ее тело, расправил им горячую складку у входа; он выгибается, напрягая бедра и живот, шепчет: ну садись, садись; его хобот протискивается во влажную и терпкую внутреннюю поверхность ее тела, и тело начинает подпрыгивать, с каждым разом сильней и свободней. Еще, еще — умоляет Петруша — немножечко — сдавливая с боков Надину грудную клетку, больно упираясь рукой ей в грудь.

Петруша — не комар!

Ничего не получилось, Петруша.

И не могло получиться. Потому что ты, Петруша, не нужен никому такой. Ты, наверное, устал. Посмотри на себя: на кого ты похож?

Ничего не получится. Я никогда не смогу полюбить тебя. Ты прости, но я не могу любить твой голос, твои тонкие ноги. Не могу.

Не хочу, ты это можешь понять? Я не хочу тебя, ничего твоего не хочу. Я ничего больше не хочу.

Я не хочу никого. Мне никто не нужен, можно это, наконец, понять? Устал я. Оставь меня, ради бога, ничего не хочу. Вот, сейчас буду чай пить.

А я хочу тебя! Иду к тебе; все эти годы ищу тебя повсюду. Все это время думаю только о тебе: я, кажется, свихнусь от того, что постоянно о тебе думаю. А ты — ты меня не ждешь!

— Как не жду?

— Ждешь, значит? А свет?!

Ах, черт, свет.

Свет, ты не бываешь у меня совсем, что случилось? Как будто я не существую для тебя, как будто меня вообще нет на белом свете. Стасика своего хоть присылаешь.

Она не бывает у него совсем /да и раньше, честно говоря, не часто его баловала/. И Тамара его от него ушла; и не вернется, разумеется: на черта он теперь ей? Кому он нужен-то? А он все ждет; ждет кого-то.

У раскрытого он стоит окна.

У раскрытого он стоял окна. Он как бы застыл. Казалось, он всматривается, как бы высматривает во мраке что-то. Что ищет он среди тьмы: Свет, Любовь?

— Я ищу Свободу /?/

Ты ищешь ее во втором часу ночи.

Ты ищешь ее, но ее уже нет.

Она не придет. Не придет она, твоя Лариса.

Любовь, впрочем, существует /в отличие от свободы/. Возможно, любовь — выбор несвободы; и уж наверняка она — свобода невыбора, или выбор нестраха.

Страх приходит ночью, а он, как было сказано, и есть любовь, хотя не в том смысле, что любовь — форма страха /что верно/, а в том, что он, страх, — есть творчество несвободы. А он есть /кто? выбор, что ли?/.

Комар Творчества есть. Но лучше бы его не было.

Он не терпит неподвижности. Он не может оставаться в одном положении больше минуты. Волосы его слиплись в клочья, ему душно, ногами он запутался в одеяле; а одеяло превратил в нечто бесформенное.

Это никогда не кончится. Я сейчас сойду с ума!

Иди: откроешь комар Сумки, там желтые таблетки. С тобой спать невозможно. Последний раз сплю.

— Что?

— Что?

— Какой комар?

— То есть? Какой еще комар?

— Ты сказала: комар.

— Комар? A-а, карман. Нет, ты точно чокнулся.

Петруша

шарит

в кармане

отчаяния /ногами/.

Но, может быть, комар — это Бог.

— Петр Валентинович, я вам принес что-то.

— Заходи, Стасик. Что это есть-то? A-а, спасибо.

— Петр Валентинович, я жду.

Он стоит у открытого окна. Руки его засунуты в карманы школьных шевиотовых штанов.

— Я жду.

— Чего ты ждешь, Стасик?

— А вы и не догадываетесь.

— Что? Что такое?

— Что, что! Что вы притворяетесь, как маленький, ей-богу: налейте рюмочку.

— Что-о-о?

— Как это: что-о-о? Если не нальете, я сейчас встаю и иду к матери и говорю все как есть: что это вы, Петр Валентинович, меня вчера вечером водкой угощали. Вы меня знаете.

Он видит его узкую спину, руки в карманах школьных штанов: у окна он стоит, короткие его волосы сквозняк топорщит; слезы появляются на его глазах /глазах Петра Валентиновича/; он думает: ну и дрянь же ты; и отвечает:

— У меня нет.

— Как нет? — оборачивается Стасик. — Я пойду.

— Иди.

— Ну капельку, а? Ну вот столечко.

— Нет.

— Ни вот столечко нет, да?

— Нет. Кончен разговор.

— А вот там — что стоит? А-а-а-а! — хохочет Стасик и даже пританцовывает по-модному.

А ты, Петр Валентинович, какой-то, что ли, грустный. Руки твои дрожат /от страха, надо думать/. В кухне вот сидишь с пацаном, с чужим пацаном, между прочим; и им же принесенную, матерью его переданную, заветренную ветчину режешь. И, поколебавшись, спрашиваешь:

— Стасик.

— У?

— Тебе бывает страшно?

— Страшно? Нет.

— Как это нет, что ты врешь?

— Ну, бывает.

— Ты мне расскажешь?

— Не знаю. Можно я буду звать тебя Петрушей?

— Нет. Я же сказал раз и навсегда: нет.

— Какой ты злой. Налей еще рюмочку.

— Не хочешь — не рассказывай.

— Ты знаешь… — Он прислоняется виском к его руке, к липкой, пожелтевшей, веснушками покрытой коже Петра Валентиновича; краем глаза он видит колючий